Кругом, в напиравшей сзади толпе, и внизу, на скамьях, под самыми бородами ополченцев, сочувственным гулом отозвались голоса. Гул стал сильнее, когда к самой рампе, в желтый свет тусклых керосиновых ламп, подтащили носилки с умирающим - усатым, в уставных баках солдатом - и хорошенькая сестрица с посинелым от мороза лицом стала на колени рядом с носилками. А когда солдат, приподнявшись на локоть, заговорил надрывным голосом о том, что он смерть принимает как высшее счастье, потому что каждый православный солдат, честный сын матушки-родины, счастлив жизнь положить за надежу - царя-батюшку, - где-то со "вторых мест" звонкий и крепкий крикнул голос:
- Помирать собрался, а лжешь... Я тебе скажу, о чем честные сыны родины думают...
На скамью, неподалеку от "третьего места" во весь рост встал человек без шубы, в одной рабочей рубахе-косоворотке. Адамус рывком перегнулся вперед над барьером:
- Наш... ей же богу... Тот, что с Айваза... На шоссе... со шпиком...
Солдат на носилках испуганно смолк, юркнул головою под одеяло. Застыла на коленях сестрица. В первом ряду, озираясь свирепо, воздвигся полицейский чин в серой офицерской шинели, в белых перчатках. У входных дверей засуетились люди.
Человек на скамейке заговорил, обернувшись лицом к сгрудившимся за бревенчатым барьером сотням:
- Товарищи! В дни, когда тысячи наших братьев гибнут в окопах от снарядов, от газов ядовитых, нам тут балаганы разводят - про веру, царя и отечество. Третий год идет бойня. Третий год роют могилы, третий год от семей отрывают работников, кормильцев, а назад возвращают безруких, безногих калек. Царское правительство за французские и английские деньги, за золото, что растеклось по сановным карманам, за доходы капиталистов, наживающихся на войне, гонит народ на убой. "За царя и отечество!" Ну, царю наша кровь не в новинку, конечно, но отечество тут ни при чем. Не бывать у нас отечества-родины, пока царь на престоле...
Весь балаган на ногах. Ближние попятились от оратора, он стоит один, на самом виду, молодой, черноволосый. Сверху, из-за барьера, видно, как рвется на месте, сквозь густую, сбившуюся толпу, серый полицейский, еще какие-то, по-штатскому одетые, охранные, наверное, люди.
- Заарестуют! - шепчет, сам себя не слыша, Адамус. - Гляди... от Малахова кургана... городовики... через музыку лезут...
- Не дадим! - уверенно отвечает, прямясь, расправляя вокруг себя место, Иван. - Не дадим! Говори, товарищ!
Рабочий кивнул, улыбаясь, на громкий солдатский голос, на поднятую солдатскую руку. И опять по всему балагану перекатами - грозный, нарастающий гул.
- ...Солдат под расстрел посылают почти безоружными, без сапог, без теплой одежи, без корму - на верную смерть.
- Правильно! Только бы счет голов был... убойных...
- ...А в тылу фабриканты-заводчики, под предлогом военной опасности, совсем закрепостили рабочих, дохнуть не дают... Дороговизна растет, голод стучится во все окна...
- Правильно!.. В деревнях начальство последний скот со дворов сводит, господам на корм... Последний хлеб взяли...
- Товарищи! Долго ль еще будем терпеть молча? Довольно! Долой войну! Долой царя и всю его шайку убийц. Да здравствует революция! Да здравствует Российская социал-демократическая рабочая партия!
От всех дверей, неистово буравя толпу, пробивались к рабочему городовые. Их черные, заорленные шапки, красным окантованные воротники шинелей ныряли в взбаламученном море голов все ближе, ближе.
- Ой, возьмут... Выдадут полтинничные... Жмутся только, а нет того, чтобы в морду фараону дать...
Адамус напружился всем тощим телом, отдавливая назад навалившихся на него.
- Не выдавай, братцы!
Он перебросил легко тело через барьер. Встряхнувшись, занес за ним ногу ополченец.
- А ну, кто во Христа верует! Пошли!
Люди хлынули через огородку сплошной, бешеной, безудержной волной. Впереди, на скамьях, шарахнулись; завизжали истошным визгом женщины, хватаясь за шляпки: закрутились беспомощно щепками в водовороте бегущих, в давке у выходов околоточные и городовые.
- Нажмай, нажмай, братцы!
Иван не упустил из глаз рабочего. Он видел, как тот набросил быстро куртушку, накрылся заячьей пушистою шапкой с наушниками, шагнул, преображенный, в рванувшуюся вниз, по наклону, толпу. Следом за ним вывернулся Иван, в крутне и тесноте, из балагана. По парку шла уже тревога, отжимался в стороны, сбивался в кучки народ, маячили, как из земли выросшие, околоточные и жандармы, бравый жандармский полковник, окруженный стайкою полицейских, кричал что-то, махая рукой. Но выход был не оцеплен. Иван видел, как мелькнула в воротах шапка с наушниками. Наддал и догнал уже на аллее, что идет Петровским парком к Кронверку.
Рабочий обернулся, заслышав за собою быстрый, нагоняющий шаг. Иван откозырял, осклабясь:
- Не признали? Вот, бог привел, опять свиделись. Тот раз ты один ушел, нынче - давай уже вместе.
Глава 15
Два Ивана
Пока шли от Народного дома проулками к Выборгской, совсем сдружились.
Для порядка Иван-солдат пожурил нового своего знакомого:
- Что ж это ты так - очень откровенно ходишь? Ты ж от царских ушел: стало быть, в бегах.
Сосипатр засмеялся.
- У нас бег - для разбега, а не для того, чтобы в кусты прятаться. Разве мыслимо в такую пору без дела. Смотри-ка, события какие пошли! Люди, прямо скажу, друг друга ищут: чуют, ежели своей руки к жизни не приложить, пропадем пропадом - разруха, голод... Все к одному идут - только собрать, чтобы вместе, - и нет над нами одоления... Тут в запрятке не усидишь. Еще когда на заводе был, с большей осторожностью приходилось, а теперь, как я стал, как говорится, нелегальный... сейчас мне полная свобода жить.
- На заводе, стало быть, был? На Айвазе?
Сосипатр кивнул:
- Слесарем.
- Слесарем? - переспросил солдат и покачал головой. - Скажи на милость. А говоришь... хоть в лист писать... Великое это дело. Как нынче: вошел - один, а вышел - сколько стало.
- Много, думаешь? - Сосипатр остановился и засмеялся тихим, счастливым смехом. - Ну, ежели так, порадовал ты меня. Доходит, стало быть?
- Доходит, бесспорное дело. Да ты ж сам видел. Тебя как звать-то, к слову? А то разговор неловкий.