— Твоя производственная одежда меня не устраивает!
Он упруго вскочил с кресла, выбежал в коридор, покопался там и через мгновение вернулся, держа в руках грубый мешок из-под сахара. На коричневой ворсистой мешковине стоял черный штамп какой-то неведомой фирмы.
— Снимай свои нахальные джинсы и майку, в которых полуголой выглядишь, и вот тебе мешок, чтоб задницей передо мной и гостями не виляла. Проделаешь в нем дырки для головы и рук, и таскай. При мне из него не вылезать!
Она вяла мешок и снова молча кивнула, подчеркнуто демонстрируя послушание.
— Мой кофе не забудь, — бросил он через плечо и подсел к пишущей машинке.
Быстро и грамотно допечатал лист, вложил его в плотный конверт, но заклеивать не стал.
Через минуту Инна принесла кофе на том же подносе. На ней, как и было приказано, был надет мешок, с дырками для головы и ног. Талию она перепоясала толстой веревкой и, надо сказать новый наряд сидел на ней довольно ловко и был не лишен пикантности. Когда она наклонилась, чтобы поставить поднос на журнальный столик, из-под короткого мешка мелькнули белые трусики.
Борис отхлебнул кофе, рассеяно глянул на свою горничную и застонал.
— Еще похабнее выглядишь! Влазь обратно в свои портки!
Она отрицательно замотала головой.
— Ну, как хочешь. Буду я еще бабьими туалетами заниматься.
Он махнул рукой, выпроваживая ее из комнаты, быстро выпил кофе, переоделся и вышел из квартиры, не отдав никаких распоряжений.
Инна тут же взяла телефонную трубку.
Обхватив голову руками и слегка раскачиваясь из стороны в сторону, Клара Яковлевна сидела в пустой аудитории напротив Яна Петровича и постанывала.
— Я — подлая мать, подлый человек… Не сумела остановить собственной дочери. Она презирает меня… Ян Петрович, она… она, как мазохистка, рада была уйти из родного дома! Убежала, ликуя!
Она якобы расплачивается за мои грехи, но это только повод, дело совсем в другом. Инна ненавидит меня, ненавидит моего друга.
Ян Петрович безвольно улыбнулся.
— Наверное, вы чрезмерно сгущаете краски. Конечно, в душе девочка вряд ли счастлива, что вы опять выходите замуж, но чужая душа, даже юная — потемки.
— А как у вас дела? — с полным равнодушием в душе спросила Клара Яковлевна, ей просто хотелось убедиться, что у кого-то дела еще хуже, чем у нее.
Ян Петрович обнадежил ее.
— У меня еще хуже… А может, лучше… Ожидания окончились. И пытка страхом тоже прекратилась. Почти прекратилась. Сегодня в пять часов, — он жалко улыбнулся, — в пять часов мне зачитывают приговор.
— Самое страшное, — Клара Яковлевна уже не слушала собеседника, — что она, Инна, разговаривала со мной по телефону веселым, бодрым голосом!.. Быть может, они колют или опаивают ее наркотиками?
— Нет, — качнул головой Ян Петрович, — это уже криминал. Не думаю, чтоб после краткой передышки кому-то вновь захотелось вернуться в заключение. Нет.
— Все может быть! — решительно выдохнула Клара Яковлевна. — Я все же схожу в милицию. Хотя бы ради консультации.
— Я бы не рекомендовал. — с особой твердостью сказал Ян Петрович, снял очки, протер их платком и изложил свою мысль. — Я бы не рекомендовал потому, что ваша Инна ушла к ним совершенно добровольно, а судя по тону ее разговора, по тому как вы его определили, она вполне довольна своим существованием… Так что никакого состава преступления пока нет.
— Но есть же общественное мнение, есть влияние и голос общественности!
— Это было при советской власти — голос и влияние общественности. Теперь на такие высокие категории все попросту плюют. Выгляните в окошко, Клара Яковлевна. Россия заканчивает двадцатый век без советской власти.
— Черт бы побрал тех людей, которые отняли детей у родителей! Черт бы побрал все эти перестройки и подлые перемены! — с чувством сказала Клара Яковлевна, а Ян Петрович лишь улыбнулся, но возражать не стал.
И вообще он сегодня был спокоен. Как подсудимый, который знает, что наказание он получит суровое, очень суровое, и незначительные отклонения в в смысле послабления или наоборот, в ту или иную сторону, не имеют решающего значения. Двадцать пять лет сидеть за решеткой или пожизненно — почти одно и тоже, если рассчитывать только на юбилейную амнистию или смену свирепого президента на доброго.
Во дворе, у длинной шеренги ржавых и свежепокрашенных гаражей, Борис доливал бензин в бак мотоцикла, а Аркадий тряпочкой наводил блеск на хромированные части своей машины.
Чуть в стороне от них безнадежно копалась в моторе белой как горный снег «ауди» очень сердитая женщина средних лет. Она ревниво поглядывала на парней и не просила помощи только потому, что видела: свой гараж они уже закрыли и вот-вот уедут.