Наказание свободой

Я сразу же написал Коле благодарственное письмо. В лагерь. Возможно, моё послание и дошло бы до адресата, отправь его через волю. Но я опустил его свёрнутым треугольником в «свой» трёхведёрный почтовый ящик с надписью: «Для писем, жалоб, заявлений от заключённых». И — как в бездонную пропасть…

Маргарита

В маленьком притоне Сан-Франциско,
Где бушует тихий океан,
Как-то раз осеннею порою
Разыгрался сильный ураган.
Девушку там звали Маргарита,
Чёртовски красивою была.
За неё лихие капитаны
Выпивали часто до утра.
Маргариту многие любили,
Но она любила всех шутя.
За любовь ей дорого платили,
За красу дарили жемчуга.
Но однажды в тот притон явился
Чернобровый смуглый капитан.
В белоснежном кителе матроса
Извивался гибкий его стан.
Сам когда-то жил он в Сан-Франциско
И имел красивую сестру,
Ну и после долгих лет скитаний
Он пришёл на родину свою.
За дорогу он успел напиться,
В нём кипели страсти моряка.
И дрожащим голосом невинным
Подозвал девчонку с кабака.
Маргарита нежною походкой
Тихо к капитану подошла
И в каюту с голубою шторкой
За собой матроса повела.
Ночь прошла, и утро наступило,
Голова болела после ласк,
И впервые наша Маргарита
С капитана не сводила глаз.
Маргарита лёгкою походкой
Снова к капитану подошла
И спросила, знает ли он Шмидта,
Шмидта, её брата-моряка?
…Тут взглянул он в глазки Маргариты,
И в глазах заискрился испуг:
Вот он с кем провёл ночные ласки!
И к ногам сестры упал он вдруг.

На раскалённой решётке

1951, зима

«Пользование аней пятнадцать минут. За сверхурочное пребывание в ане 3 суток ШИЗО. За самовольное пользование аней 5 суток ШИЗО. Посещение ани бригадами строго по графику».

Скинув одёжку под этими слегка подкорректированными остряками-самоучками правилами, я нацепил шмотки на металлические крючки из толстой проволоки, надвинул на босу ногу кирзовые ботинки с сыромятными ремнями вместо шнурков и гаркнул:

— Володя, открывай!

— Счас, — послышалось из каптёрки прожарщика. — Не спеши как голый ебаться.

А я и в самом деле голый стоял перед не успевшей поржаветь, обитой жестью массивной дверью со смотровым окошечком на уровне глаз.

Володя с каким-то незнакомым мне зеком, судя по замурзанной его физиономии и ещё более грязной одежде — кочегаром, похлёбывали из кружек чифир. Прожарщик был, несмотря на свою молодость — мне одногодка, — запойный чиканашка. Его «счас» могло растянуться, действительно, на целый час. А то и более.

— Ладно, я сам, — оповестил я Володю и откинул металлическую полупудовую пластину-щеколду.

Из темноты камеры пахнуло мощным сухим жаром. Ступая по решётчатому полу, я проворно повесил крючки с одеждой на трубы, сдвинул моё приданое по этим трубам к центру камеры, где жарче, и притворил за собой дверь.

Боже мой, какое блаженство! Веничек бы сюда берёзовый, пышный, похлестать себя по рёбрам и мослам…[172]

Всё моё тело ныло застарелой нудной болью и от чугунной тяжести перетруждённых мышц, особенно — икр. Их я и принялся разминать в первую очередь.

Когда глаза освоились в полутьме, то глянул ради интереса — на термометр сбоку окошечка, — ого! Сто пять. Или даже сто шесть.

Внизу, глубоко под решёткой, десятками кроличьих глаз подмигивали колошники. Я потряс всё моё имущество, уже успевшее раскалиться с краёв. И заметил, как заискрило внизу. Это, отвалившись, летели в адский вар мои враги — кровососы.

Вши грызли нас неустанно, днём и ночью, но особенно зло — утром, во время развода, и вечером, после съёма с объекта, когда тело, распаренное, начинает остывать. Вот тут они и набрасываются дружно, всей бандой — ведь не рассупонишься на морозе и не станешь их, подлюг, вытаскивать из-за пазухи и давить. А днём им не зацепиться — тело постоянно в движении, и они, вражины, отсиживаются в швах, плодятся и ждут своего часа. И вот, когда он наступает, зеки начинают егозиться, ёжиться, чесаться, нещадно матерясь, вся масса человекообразных существ в серых бушлатах и матерчатых шапках-гондонках, толкущихся в проволочных загонах — «скотниках».

172

Мосёл — кость (феня).