Коля, умостившись рядом, видимо, не столь зверски усталый, мечтал вслух: оказавшись на воле, «казачнёт» у мента «дуру» и, пригрозив ею, грабанёт сберкассу. И уж тогда всласть вкусит красивой жизни. Этот бред я от него уже не в первый раз слышу. Ох, доболтается Борщук…
— Брось, Коля, чушь молоть. Это блатные тебе мозги загадили: чемодан денег, рестораны, бляди… Всё это — вонючая параша. Для таких деревенских лопухов, как ты. Спи давай. Завтра вкалывать — в траншее.
— Морду тебе набить за такие слова. Фраерюга! — окрысился Борщук. И повернулся ко мне спиной.
Как же: не дал помечтать, обидел.
Я не ответил. Тоже мне — блатарь нашёлся. Сам рассказывал, что с одиннадцати лет стал робить, как вол. В колхозе в три погибели гнулся с темна до темна. А в тюрьме малость пообтесался и в блатные метит. О лёгкой и красивой жизни бредит. Завтра тебе будет лёгкая и красивая — по два кубика[179] на рыло. Но о рытье траншей не хотелось думать, и я опять вызвал в своём воображении ту комнату, представив себя в ней рядом с девушкой, очень похожей на Милу. Но с горечью осознал, что это — самообман. Мила никогда не пожелает быть вместе со мной. Такова расплата за мою глупость. Выходит, променял я то окно и ту светлую девочку на вонючий барак и каторжный труд без роздыху. Мила, Мила…
Неведомая сила понесла меня в плотном потоке, в алых всполохах к какому-то необычайному источнику света. И я догадался, что свет этот — из того окна. Хотя само окно отсутствовало, но я-то знал, откуда льётся этот бело-бархатистый свет…
…Мужику, которого подсекла змея-рельсина, ампутировали обе ноги. По колено. И, хотя лагерный опер завёл на него «дело» и дотошно допрашивал всех нас, занятых тогда на разгрузке, доказать «куму» умышленное членовредительство не удалось. И поговаривать стали, что зека, действительно, представили на актирование. И он со дня на день ждал освобождения.
А мне предстояло провести за колючей проволокой ещё три года и десять месяцев. Зато Коле Борщуку — полтора месяца. Всего-навсего!
Антисанитарная пайка
Не услышал я, как стоящий на стрёме[180] шустрец из бригады аля-улю[181] завопил на весь барак: «Атас![182] Мусора!» Не смог выпутаться из упругой паутины сна и после чьего-то болезненного тычка в бок. Очнись я в тот миг, ничего особенного не произошло бы. Для меня, по крайне мере. Но я чувствовал себя так, словно меня опять затолкали в смирительную рубашку и подтянули — пятки к затылку — под потолок: ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Настолько накануне мы с напарником наломались в траншее. Чтобы проклятую норму (по два кубометра мёрзлого грунта на рыло) вырубить и не попасть в число «минусовиков».
Резкий удар учётной доской по пятке заставил меня вскочить с опилочного матраца. Спросонья, не сообразив, кто передо мной, я выкрикнул:
— Ты чего, гад, бьёшь? По больной ноге…
Возле вагонки стоял надзиратель в белом полушубке. Но не он ответил мне, а офицер в чёрном полушубке, тоже новёхоньком.
181
Бригада аля-улю обычно составлялась из анархически настроенных элементов (лагерная феня).