— Дрова! — догадался и Борщук. И с презрением повторил:
— Це — дрова!
И пнул одно из брёвен.
Странная у Коли повадка — пинать то, что ему не нравится. Он даже землю пинал, когда злился на измождающую, обессиливающую работу в траншее. А выражение «Це — дрова» обозначало у Борщука ещё и что-то мизерное, малоценное, бросовое.
Через минуту лейтенант выскочил из дома, но уже в зелёного цвета телогрейке без погон. Он отпёр сарай, выволок из него козлы и сказал:
— Вот. Шуруйте. Размер — локоть.
И опять ушёл, заперев сарай на замок.
Борщук выматерился ему вслед, выбрал самое тонкое брёвнышко. Мы положили его на козлы и принялись. Хорошо наточенная и разведённая пила запела весело, задорно. Чурбачки отваливались один за другим.
Неожиданно возле нас возник начальник, но уже в меховой душегрейке и с топором в руках. Он ловко, в два взмаха, крушил чурбаки и, нарубив большую охапку, уносил в дом. Топор тоже прихватил. Чтобы, наверное, не искушать нас.
Когда он удалился, Коля под пение пилы и озираясь сказал мне:
— Шнифты на другую сторону. Секёшь? Мусору нас не видать. Чухнём?
— Я, что, чокнутый, что ли?
— Тогда будь другом, попили один. А я — рвану. Он долго теперь не нарисуется. Успею далеко чесануть.
— Ты совсем охерел, Коля? — вознегодовал я. — У тебя в макитре — опилки?
Но Борщук словно не слышал меня.
— И не думай об этом, — отрезал я.
Коля, нервно дёргая пилу, начал костерить меня.
— Замолчи! — не выдержал я. — Только о себе думаешь. А со мной что станет?
— Скажешь, что ничего не знаешь.
— Мусора — дураки, что ли? Если ты и слиняешь, мне восемьдесят вторую намотают. Или по пятьдесят восемь, четырнадцать, довесят. И запечатают в крытку. Потом до конца срока со штрафников не вылезешь. Ты этого хочешь? Или тебе — наплевать?
— Бздила! — с ненавистью выкрикнул Борщук. — Фраер…
— А ты — кто? Урка в «законе»?
Наши пререкания наверняка продолжались бы, да опять появился начальник конвоя.
— Не устали? — спросил он хорошим, «человеческим» голосом.
— Не успели, — ответил я. — Только разогреваться начинаем помаленьку.
«Неужели слышал, о чём мы спорим?» — подумалось мне.
Коля сердито промолчал. И тоже насторожился. Начальник натюкал ещё охапку полешек. Участливо поинтересовался:
— Проголодались?
— До обеда ещё далеко начальник, — вымолвил Борщук.
«Ишь ты. Не торопится на обед. Надеется. И чего безумствует? — рассуждал я про себя. — Осталось меньше двух рокив — сам подсчитал недавно. С зачётами этот срок можно за девять месяцев добить. И — ксиву об освобождении в зубы. Гуляй Ванька, ешь опилки, как начальник лесопилки. Чеши на свою ридну Украину. Так нет, норовит под пули рвануть. Любитель острых ощущений! Или у него дома что случилось, да скрывает?»
— Перекур, — выпустив ручку пилы, объявил Борщук.
Мы присели на брёвна. Не успели свернуть по цыгарке, к нам вышел жующий что-то начальник, но не вернулся, а стал топтаться рядом.
— Не бойся, начальник, — напрямик заявил Коля. — Не убежим.
— Куда тут убежишь, — подхватил начальник конвоя. — Кругом посты. Да и сроку у тебя, Борщук, осталось…
— А он — и вовсе. Его хоть без конвоя оставь, он в лагерь приканает, — съязвил Коля. Отомстил, мне.
Начальник не ответил на реплику, зная, какой у меня срок наказания.
Мы докурили, и «кормилица» снова зазвенела, выгрызая и выплёвывая тёплые опилки.
В следующие перекуры, а их было два, начальник к нам не вышел. Борщук продолжал на меня негодовать — в глаза не смотрел. Наконец, наверное, смирившись с моей несговорчивостью, взглянул на затянутое облаками небо, сказал:
— Приговорят[185] нашу баланду с кашей. А мы тут гнёмся, как бычий хвист, на этого мусора. Лядачий пёс. Всё бы на чужом хую в рай въехать.
А я размышлял, искал объяснения нелогичному поступку начальника конвоя: почему он из всей бригады выбрал меня? С Борщуком всё ясно: малосрочник. И досиживать осталось — с гулькин нос. Начальник, безусловно, знал мой срок. И всё же… Или бригадир за меня поручился? Так я ему ничего о своих намерениях откровенно не выкладывал. Кроме одного: заработать как можно больше зачётов. Чтобы как можно быстрее освободиться. Похоже, начальник меньше сомневался в Борщуке и опасливо приглядывался ко мне. И в обоих — ошибался.
И ещё я терзался о том, как мне поступить, если Борщук, совсем потеряв рассудок, бросится наутёк? Я не могу позвать начальника. Это было бы с моей стороны предательством товарища. Да ведь он его пристрелить может. Запросто. Но я не могу и молча наблюдать, как Коля совершает такую глупость. Это значило бы, что я — его сообщник. Остаётся одно: не допустить рокового рывка. Хотя, какое право я имею удерживать его. Каждый может распоряжаться своей судьбой, как пожелает. Но он не только своей — моей хочет распорядиться. Несмотря на мое несогласие. Поэтому я должен не допустить, по сути, произвола такого же зека. Которому я никак не подчинён. Не завишу от него. И не хочу зависеть. Я — сам по себе.