И хотя именно так часто и происходило, нас с Иваном Васильевичем упекли в штрафной лагерь по другой причине. Как нежелательных свидетелей. Об этом я узнал позднее, вернувшись в базовый лагерь.
Иван Васильевич приметил меня. На Генку насмешливо и гадливо посмотрел. Укоризненно головой покачал и шутливо пожурил:
— Ё мoё, Рязанов! Не боишься гриппер подхватить? «С добрым утром»?
Я промолчал. Да и как разъяснишь, что подозрения его вздорны?
Иван Васильевич, культорг всё-таки, чтобы предостеречь меня от дурного поступка, настоятельно предложил:
— Идём баиньки, Рязанов. Кончай бодягу. Не связывайся с дерьмом.
«Бодяга» — любимое словечко культорга. По уверению Ивана Васильевича, всё на свете — сплошная бодяга.
— Сейчас, дядь Вань, приду. Договорю.
— Об чём говорить с этим… Идём, идём. Не позорься.
Но я не внял совету. Не мог я уйти. Всё глубже просачивалась в меня тоска, отрывавшая меня от окружающей реальности. И я видел всё происходящее и себя как бы со стороны. Оживали в памяти и прокручивались эпизоды из прошлого. Из детских лет. Те, что были связаны с Гундосиком. Колола мысль: как могло такое с ним произойти? Невероятно! Кошмарный сон какой-то… Но я понимал, что никакой это не сон. И такого вопроса мне задать Гундосику было не под силу. Он сам поспешил о себе рассказать.
— Я на допросе два года прибавил, теперича c тридцать четвёртого иду. Коля мне подсказал, что мусорам кричать. Я всю биографию наизусь выучил. Ксив у меня никаких не было. Потому так всё и записали, как залепил. А по залепухе я сирота, ничего о себе не помню. И в несознанку шёл. Коля меня тоже отшивал. И потерпевший на меня не показывал. Потому как я на пропале стоял да не успел взять партманет. А следователь грит, всё одно попадёшься. Не сёдня, дак завтра. На первый раз, грит, сынок, дам я тебе детский срок — три года. Через статью. И, в натуре, как он сказал, судья и дал — трёшник. Может, и к лучшему, что ни за хрен срок намотали. Сгорел бы с поличным — на всю катушку бы намотали. Следователь так и сказал: к нам, грит, невиноватые не попадают. Попался — получи срок. Не отпускать жа тебя, чтобы ты ещё что-нибудь натворил.
Смотри-ка, подивился я про себя, и мой следователь тоже талдычил мне: «Арестовали, значит виноват». Может, это был один и тот же следователь? Да нет же, их сцапали в Оренбурге. Или везде такое правило: попал в милицию — посадят? Наверное, везде.
— В детколонию отправили, — продолжал Венка. — А там — суки правят. Узнали, с кем я бегал на садки, трюмить начали. Били хужей, чем в милиции. Сучили. Штобы лопату в руки взял. Не вытерпел я. Стал вкалывать. В мастерских. За хорошую работу доппаёк получал. В рекордисты меня зачислили. А посля, как восемнадцать по ксивам получилось, меня из колонии на взрослую пересылку бросили. А там, как узнали, что я из сучьего лагеря да рекордист, все потроха отбили. Качали — аж горлом кровь пошла: два раза подкинут, один раз поймают…
И торопливо добавил:
— А опосля двое руки вывернули к затылку. Как менты в отделении. А третий месарь у горла держал… Наказали, в общем. Испортили…
— Эх, Генка, Генка… — взъярился я. — Да лучше подохнуть, чем такое терпеть!
— Оно, конешно, так, — уныло признал Гундосик и по-собачьи заискивающе посмотрел мне в глаза.
И этот взгляд меня доконал. Так смотрят смертельно больные и неимоверно страждущие от мук. Губы его дрожали. Залоснённым до мазутной черноты рукавом телогрейки с отрубленным воротом, то есть давным-давно сактированной, он провёл по опаршивленным щекам, растирая в грязь слёзы.
— Когда меня стали все кому не лень под юрцы таскать, я верёвочку сплёл и хотел задавитса. Да помешал один. Залез под нары, поворачивает меня, а я хриплю. Ну он и допёр, што я концы отдаю. За ноги выволокли из-под нар. Били. Думал, слава богу, совсем убьют. Кричали, што я хотел подлянку блатным заделать. Штобы их за меня, ежели б удавилса, мусора таскали и срок намотали за мокруху…
— Эх, Генка. Говорил же тебе ещё тогда, на свободе, что блатные — сволочи. А ты всё про своего Колю Питерского бормотал. Дался тебе тот Коля.