Между прочим, Коля — из тех немногих моих товарищей, которые понимают меня. В смысле — сочувствуют. Хотя к комсомолу он относится с иронией. Но это меня не обижает. Это его личное дело. В Коле мне нравятся его гордость и готовность постоять за себя. Он себя не даёт в обиду. Да и статья у него такая, что на него не всякий посягает. Нравится и его весёлый нрав — он никогда не унывает. А это здесь очень много значит. Чаще всего зеки озлоблены и готовы на любую жестокость — лишь покажи слабину. Постоянное ощущение, что находишься среди хищников. Кажется, у Брема в «Жизни животных» вычитал пацаном, что акулы за несколько километров чуют запах крови. Достаточно потерпевшему кораблекрушение поранить палец, и маленькая кровоточащая ранка приманит к несчастному стаю жестоких хищниц. Так и здесь.
Надо быть всегда начеку и готовым дать отпор. Или, по крайней мере, не допустить промах, который может сыграть роль той ранки и окажется роковым. Кстати сказать, я тоже мог попасть в тюрьму точно за то, за что упекли Колю: ещё пацаном, тоже со свалки металлолома я притаскивал разные предметы: рогатые эсэсовские каски, противогазные коробки, изуродованное оружие — винтовки и даже автоматы ППШ. Они пригодились нам для игры в войну. Хорошо, что никто из нас не додумался, как Коля, отремонтировать какой-нибудь ствол, ведь у нас и боевые патроны имелись, мы их в кострах взрывали. Не поверишь, в башне танка (нашего) мы однажды обнаружили настоящий пулемёт. Он был исправен. Только без лент с патронами. Наше счастье, что мы не смогли его отвинтить. И нам повезло, что ничего из того оружия у нас не осталось к моменту ареста. А то получил бы и статью, по которой судили Колю, — за хранение оружия. Срок у Коли в общем-то небольшой. Я буду рад, если он в недалёком будущем освободится. И начнёт новую жизнь.
В общем, от нормального мира его отделяет уже не столь высокая преграда. Он уже сейчас приглашает меня к себе в гости, адрес дал. Но я продолжаю остро и болезненно чувствовать ту самую преграду. Особенно — в строю, когда на тебя нацелены дула и всего несколько шагов составляют тот барьер. Мне кажется, что угроза применения оружия иногда не останавливает, а наоборот — подталкивает к преодолению того барьера. Какое волнение охватывает меня иногда в эти мгновения и кровь приливает в голову и стучит в висках с бешеной силой — в такт ударам сердца. Всего несколько стремительных шагов, рывок и… Или пуля в спину или — свобода! Но я знаю, что никакой свободы не будет. Будет намного хуже каторга — на воле. Будет вечное преследование. Нет, я не смогу жить в бегах, ведь каждая минута воли, отвоёванной безрассудным рывком, будет отравлена ожиданием неминуемого разоблачения. Нет, такая «свобода» — не для меня.
Если и по сей день я радуюсь жизни: свежему небу, словно умытому дождём и поэтому такому голубому, и зелени высоких деревьев за лагерным забором, и щебету энергичных воробьёв, и многому, что живёт свободно, то всё это померкнет и перестанет радовать, будоражить и дарить надежду, окажись я за зоной как беглец. Нет, такая воля, действительно, не по мне. Она хуже, наверное, мучительного холодного карцера, когда тебя раздевают до нижнего белья и вталкивают в бетонную нору могильных размеров два метра на полтора.
Находясь в лагере, даже в самых, казалось, невыносимых условиях, я всё же надеюсь на будущее, чуть-чуть, но надеюсь, что когда-то выйду за этот постылый забор и уже никогда не буду оглядываться и ожидать, что тебе в любой момент завернут руки за спину и скажут злорадно: «Попался!» Словом, если здесь я мечтаю о возможной свободе, то на воле, обретённой незаконным способом, могу ожидать лишь возвращения в страшное прошлое. И это ожидание отравит моё существование. Поэтому…
Я решил терпеть, чтобы после жить не оглядываясь, без лжи и страха. Зачеркнув прошедшее навсегда.