Вернусь к тому, о чём упомянул вначале. Великая это наука — умение правильно относиться к людям. То есть — справедливо. От этого умения зависит вся наша жизнь, её направление, настрой, содержание и так далее. К сожалению, мой характер таков, что я не могу строить свои отношения с другими ровно, разумно, рассудительно. Я бываю часто очень пристрастен. Бурно реагирую на разные события и поступки людей. И вообще трудно (мне, например) сразу разглядеть, разгадать, что за человек передо мной. Близкое видение часто бывает обманчивым. На расстоянии или в разлуке люди видятся мне совсем иными, нежели когда находятся рядом. Невозможность общения, недоступность рисуют их не такими, какими их знал повседневно: что-то на их портретах словно ластиком оказывается стёртым напрочь, что-то, ранее малоприметное, проявляется более ярко и выпукло, словно под увеличительное стекло попало. От этого меняется и весь воображаемый внешний и особенно — внутренний облик. Стирается, затушёвывается несущественное, дотоле наиболее заметное, а остаётся — главное, то, что наиболее присуще. И тогда выпячивается, проявляется, как фотография в кюветке, ранее еле замечаемое, на что почти не обращал внимания. Это внутреннее инаковидение я впервые всеохватывающе ощутил в тюрьме, когда осознал, что надолго и напрочь оторван от семьи и от всего, в чём и чем жил. И я очень страдал тогда. Меня нещадно терзало раскаянье огромной вины перед родными и знакомыми.
Наверное, это бывает полезно — иногда отрываться от близкого тебе мира. Чтобы увидеть всё, что тебя окружало, в новом освещении своих чувств и воспоминаний. Но только не в таких условиях, как наши. Потому что они сильно деформируют всего человека, уродуют его. Иногда — губят. По-моему, да и не только по моему мнению, такая среда, как тюремно-лагерная, разрушает человека, выплевывая часто изуродованное болезнями и травмами тело и, что наиболее прискорбно, — душу. Когда я увидел это и понял всю опасность, грозящую и мне, то решил во что бы то ни стало сохранить не столько себя, своё здоровье, сколько человека в себе, — свою душу. Это — самое главное.
Потерять руку, ногу или глаз — ещё не всё потеряно, а вот если душу свою погубил — всё. Конец всему. Вот я и берегу в себе это хрупкое, невесомое, невидимое, не позволяю соблазнам одолеть, слукавить себе, обмануть себя, уступить… Стараюсь не ожесточиться и по возможности простить тех, кто умышленно или невольно причинил мне вред, зло. Подчас это очень трудно — простить обиду. Особенно — незаслуженную. Но не сегодня, так завтра наступает миг, когда с облегчением чувствуешь, что обида прошла. Как боль.
Обстановка постоянной напряжённости и вероятной опасности заставляет меня держать свою душу замкнутой. Почти от всех. Иногда возникает очень сильное желание открыться. Но тому, кому хотелось бы, — не могу, нет возможности, тем, кому можно было бы, — не хочу. С тобой — другое дело. Тебе я открываюсь легко. Даже — с желанием. Потому что ты мне близка и понятна. Потому что я тебя целиком выдумал. До того, как начал сочинять это письмо. В дальнейшем может статься так, что мы подружимся, тогда я распахну свой ларец, в который давно складываю истинные драгоценности. И берегу их.
И хотя это письмо к тебе я начал с обращения как к незнакомке, но ты мне очень даже знакома, потому что ты во мне не возникла вдруг, а вырисовывалась постепенно, по чёрточке. С каждым твоим письмом я буду знать о тебе больше истинного, и портрет будет меняться, обогащаться. Это превосходно. И интересно.
Сейчас мне вспомнился случай, произошедший со мной не так давно, когда нас привезли сюда из глухомани, с лесоповала. Несколько месяцев я был в тайге на так называемой лесной командировке. Что это были за месяцы — об этом отдельный рассказ. Наш бывший бригадник, бывший авиатор (радист), а сейчас инструментальщик, в своей комнатушке-складе починил принесённый кем-то из вольняшек радиоприёмник. И из него вдруг хлынула громкая музыка. Сколько времени я её не слышал… Что со мной стало! Я захлёбывался от восторга и наслаждения, и мне хотелось плакать — навзрыд… Какой-то иностранный певец (своих, советских, которые выступают по радио, я знаю), вроде бы — тенор, исполнял итальянские народные песни. О любви. Душа моя буквально разрывалась от сладостных мук — это был голос оттуда, из огромного, недосягаемого, почти сказочного мира, из того мира, в котором живёшь ты и остальные счастливые люди, не зеки, а которые любят и любимы.
Не то что здесь — злоба, ненависть, обман, угнетение… Слово «люблю» здесь относится лишь к жратве и наслаждениям скотского порядка, но только не человека к человеку. Здесь властвуют другие законы жизни, по которым мы обязаны существовать. Наш мир, окружающий нас каждодневно, постоянно, совсем иной, нежели тот, в котором живёшь ты. Я его назвал бы перевернутым с ног на голову. И такое нетерпение вырваться из него, не оставив ничего от себя, стереть напрочь воспоминания о нём и очутиться в том красивом, как солнечный восход, чистом, как снег поутру, мире, наполненном прекрасной музыкой, где труд — не каторжное наказание, а — поощрение, награда. Но пока это — мираж, несбыточная мечта, и сладкая, и горькая одновременно.