— Какой кум? — спросил я.
Мне, действительно, не было известно, кто такой «кум» и зачем он меня вызовет.
Костя испытующе посмотрел мне в глаза и пояснил: кум — тюремный опер. Следователь.
После этого он долго перестукивался с соседней камерой. А я размышлял, почему надзиратели увели желтоглазого. Этот уход был связан или обусловлен ответом Кости на приказ надзирателей собрать личные вещи Кюхнера. Костя заявил:
— Й-я-а й-уму н-не ш-шестёрка. С-сослуживец п-пу-скай с-собирает его ш-шмотьё.
Сразу я не придал значения слову «сослуживец». Именно в этом слове заключалась какая-то загадка. И я спросил Костю, когда он снова лёг на койку, про Дмитрия, почему тот ушёл.
— Т-то, что они д-д-умают, я д-д-авно вывалил, высрал, — зло ответил он.
И его ответ породил другие вопросы. Но что-то меня удержало от дальнейших приставаний. Возможно, опасение. После того, как я помучался в смирительной рубашке, противная парализующая боязнь вселилась в меня.
Вскоре мы услышали вызов:
— Пятьдесят девятая! Цыган? Племянника встретим под крестом. Лукаем[30] коня,[31] держи!
Слова падали с верхнего этажа. Костя метнулся к параше, отломил от веника прутик подлиннее, шепнул мне, не заикаясь:
— Прикрой очко!
Я поднялся с койки, чтобы выполнить требуемое Костей (да, это был тот самый Костя Цыган, одноделец Толика Пионера!), и заслонил затылком смотровое окошечко. Костя, встав на койку, взобрался на подоконник, просунул в решётку прутик, пошурудил им в зонде, закрывавшем окно, и ловко соскочил на пол. В руках он держал бумажный пакетик с привязанной длинной ниткой. Вичку Костя снова воткнул в веник, перегрыз фарфоровой белизны зубами нитки, опутывавшие пакет, вынул из него и быстро прочёл записку, поджёг её над парашей, бросил в неё пепел и помочился. А табак и спички ссыпал в кисет, шитый розовыми, зелёными и ярко-синими шёлковыми нитками и с пышной многоцветной кистью. Так же роскошно были вышиты думки Толика. Мне подумалось, что украсила их одна мастерица. Вероятно, это был подарок Толика Цыгану.
Когда в камеру спешно вторглись надзиратели, Костя уже лежал, не двигаясь, и даже похрапывал.
— Что произошло? Почему мешаете просматривать камеру? — строго спросил меня надзиратель.
— Я не мешаю, — стал оправдываться я. — Прогуливался. Ноги затекли…
Надзиратель очень недобро, даже зло глянул на меня и подошёл к Цыгану.
— Филимонов. Встаньте, Филимонов.
Цыган что-то промычал невразумительное, но поднялся, попытался о чём-то спросить надзирателя, но не смог произнести и слова, исторгая из себя нечто нечленораздельное.
Надзиратель подозрительно нюхал воздух, приподнял крышку параши, заглянул в железную бочку и сказал:
— На выход, Филимонов.
Костя принялся бурно возражать. Но выйти в коридор ему всё же пришлось. Меня оставили в камере. Тот же надзиратель, вернувшись, спросил:
— Что сожгли?
— Газету, — не моргнув глазом, солгал я.
— Зачем?
— Чтобы не так воняло парашей.
Надзиратель долго изучал мою физиономию, видимо, врал я не очень убедительно. Но больше ни о чём не спросил. И молча вышел в коридор, где у дверей камеры высился другой вертухай, страховал напарника.
Вернулся в камеру Костя полураздетым.
— С-с-уки! Уд-д-а-вить вас всех!
Эти слова резанули мой слух. Промелькнула трусливая мыслишка:
«Всех. И меня — тоже? Я ведь тоже — фраер. Но я тут причём?»
Одна расправа за другой: то со мной, то с этим гнусным Kюхнером. Они вышибли меня из душевного равновесия. То, что я невиновен, не давало мне уверенности и спокойствия. Беззащитность держала меня на грани отчаянья. Но мне всё же удалось овладеть собой.
Костя свернул толстую цигарку, закурил. Протянул мне кисет.
— Не хочу, спасибо, — сказал я. — И без курева тошно.
Повернувшись спиной к волчку, Цыган принялся набивать табак в шов полы пиджака. Покончив с этим делом, сел на койку желтоглазого, упёрся затылком в стену, прикрыл глаза, будто задремал, и ухитрился незаметно для надзирательского ока отстучать какое-то сообщение в смежную камеру. Я посетовал, что не знаю азбуку Морзе. А может, и к лучшему. Меньше знаешь — меньше рискуешь. Так сказал один зек в двадцать седьмой. Тюремная мудрость!
Опять сверху раздался голос, похоже, Жирного, однодельца Кости, вызывавший Цыгана. Неведомый мне корреспондент сообщил, что оба «выпрыгнувших» — «наседки». А «молодяк» — просто фраер. Последнее определение относилось ко мне. Оно успокоило.
Потом мы беседовали о том о сём. Я рассказал, как меня на крюке подтягивали.
30
Лукать — передавать, перебрасывать или другим способом переправлять письма и иные предметы (тюремно-лагерная феня).