— Сынок, если рядом с тобой окажется сукадла, хватит у тебя духу землянуть его? Не зажмёт очко? Не заиграет?
И как легко под хумаром-то гашишным «добрый хлопец» Витька выдохнул:
— Срразу!
— Вот тебе пиковика, сынок. Иди и исполни, что подобает человеку. Дело на себя возьмёт гондон.
Человеками, людьми блатные называли только себя. Они — избранники, властелины, «голубая кровь». Остальные — презренные фраера, черти, асмодеи, гады, мужики… Одним словом: падлы. Падаль. Не люди. А поскольку так, то разве человека ты убиваешь? Нет, не человека — скотину. За счёт таких и положено жить блатарям, чистокровным босякам, уркаганам. И Витьке, гордому и честолюбивому, очень даже пришлась по нутру его принадлежность к избранным, к тем, кто имеет «законное» право решать судьбы других, не таких, как они, как он, а — падали, нечеловеков. А что он лучше других, Витька никогда не сомневался — знал с детства.
Прозрение наступило позже. И как показало будущее, слишком поздно.
Об убитом им человеке Витька с тех пор старался не вспоминать. А если вспоминал невольно, то ему становилось невыносимо тягостно. И он гнал от себя это видение. Но кровавый этот след тянулся за ним нескончаемо.
О Витькином «мокром хвосте» знал и Серёга. Так, вроде бы невзначай, вскользь заикнулся однажды. Речь даже и не о Витьке зашла, а о гондоне, который взял на себя «мокрое дело», получив за него очередной четвертак. Вернее всего, гондон тот несчастный — Витька и кликуху-то его давно забыл, а об имени и фамилии вообще не ведал — вообще никогда никого не убивал. И тем не менее, если верить Серёге, гондона шлёпнули в пятьдесят четвёртом, по новому указу — за лагерный бандитизм. Туда ему и дорога. Каждому — своё.
Что-то тревожное, а может и жалостливое, шевельнулось в Витькиной душе, когда Серёга с гадливой, слюнявой улыбкой рассказал о приведённом в исполнение смертном приговоре, якобы зачитанном во время развода во всех лагерях управления. Раньше ничего подобного он, Витька Пьянков, к фраерам-презервативам не испытывал. За их фраерскую слабость. За то, что с ними можно сделать всё, что захочешь.
По-настоящему и, пожалуй, впервые Витъка испытал щемящее чувство жалости, когда вернулся от хозяина и застал мать больной, в постели. Он долго сидел на краю кровати и никак не мог оторваться от её лица, постаревшего и осунувшегося. И вся она была такая беспомощная и одновременно радостная. Даже сквозь страдания радость просвечивала.
Ухватившись за никелированную спинку кровати, другой рукой он вытирал лагерной вышитой марочкой материнские слезы и слушал её хриплый голос — дождалась.
Вот тогда почему-то и подумалось, что и он повинен в том, что мать в таком сокрушённом состоянии. Ведь и из-за него она страдала и терпела всякие лишения. И вот — угасает…
Вняв её настойчивым просьбам и мольбам, Витька устроился электриком на завод. Он и сам заметил, что лагерная злоба и нетерпимость мешают ему общаться с людьми, но ничего поделать с собой не мог. После рождения дочери он стал понемногу оттаивать. В честь матери, перед которой всё больше чувствовал себя виноватым, назвал дочь Машей.
Но лагерь не отпускал его. И не только в снах, от которых просыпался, обливаясь холодным потом. Тюрьма, казалось, держит и душит его за горло и сейчас, свободного.
…Вернулся из заключения Витька по амнистии, но не по той, что сразу нарекли «ворошиловской», а как осуждённый несовершеннолетним. Повлияло на досрочное освобождение и то, что судимость была первой. А незадолго до того дня, когда перед Пьянковым открылись ворота лагеря, «люди» пригласили его на так называемый банкет, угостили щедро, потолковали по душам и дали наказ. И хотя в чистокровные урки Пьяный не был принят — прошлое не позволило: какое-то время он трудился электриком, после окончания ремеслухи. Эта чатинка, червоточина не то что испортила его уркаганскую карьеру — блатари внешне ему доверяли, но Витька так и остался в «добрых хлопцах». Наказ ему дали простой: не высовываться. Лечь на дно. Чтоб менты на мушке не держали. Чтобы можно было, где нужному человеку перекантоваться. Блатные его и деньгами снабдили — на первый случай. Дабы из-за куска хлеба не рисковать. На эти у работяг награбленные рублёвки Витька и квартиру отремонтировал, и необходимым обзавёлся.
За четыре года лагерных мыканий он усвоил, что тюряга и лесоповал — не лучшие места для достойного существования. Уже года через полтора его стало всё сильнее тянуть домой, в свой угол. И чтобы рядом находился кто-то, кому можно верить. Лагерная наука выживать в любых условиях за счёт других ожесточила его. Витька уверовал: весь мир — бардак, все люди — продажные твари, бляди. Несколько исключений: мать, Лёха Обезьяна. Старый урка спас ему жизнь, когда у него, Пьяного, начали качать права и требовать объяснений: на каком основании он, скотиняка-работяга, лезет своим мужицким рылом в воровское корыто? Что за подобную наглость полагалось самозванцу, Витька досконально знал. В лучшем случае — трахнут по ушам.[275] В худшем…