Едва ли не самым потешным было то, что Ося подолгу старательно сочинял письма своей семье, наставляя в них детей, как им жить, как вести себя, причём под родительский его запрет подпадали не только такие деяния, как хулиганство, сквернословие, воровство (а отбывал Пчёлка именно за хищение колхозного имущества: торбочку ржи с тока, где плотничал, пытался прихватить), но и неуважение начальства — любого! — леность, неподчинение и непослушание матери и старшим родственникам… Письма его были полны конкретных советов: как какую крестьянскую работу выполнить лучше, где какие грибы растут и какую ягоду, где и в какое время брать… И хотя Ося разменял четвёртый год семилетнего срока, ни на день не оторвался от своей семьи, родной деревни.
О семье он думал чаще и больше, чем о делах насущных. И сетовал, что сам-то он всегда при «наркомовской» пайке-шестисотке, а вот как существовать многочисленной семье, когда на честно заработанный «хренодень» иногда и горсть зерна не приходится, и где взять деньги, чтобы обзавестись обуткой, одежонкой. Тревожился он и о том, уродится ли бульба, на неё вся надежда, хорошо ли её просушат перед тем, как в яму опустить, — он весь был в заботах о благополучии своей семьи, и более важного для Пчёлки не было ничего. Переправляя через «волю» в конвертах вместе с письмами трояки, пятёрки и даже рубли, да такие, чтобы не хрустели, не привлекали бы внимания почтовых нечестных служащих, Иосиф Якимович обязательно и точно определял, на что следует потратить влагаемую сумму. Писал он в основном жене, но иногда и другим родственникам и односельчанам, и всё — по делу, не просто так.
Чтобы не платить блатным дань, а следовало — по традиции — «делиться» с этим «благородным сословием» половиной выдаваемой на руки суммы, Пчёлка добился у лагерного начальства перечисления части заработанных им средств к существованию почтовыми переводами семье. Разумеется, после вычетов на содержание и на охрану оставались на личном счёте заключённого, даже такого запойного труженика, как Ося, сущие гроши. Но и они, пополняя скудный семейный бюджет семьи, помогали ей выжить в послевоенные годы, а со дня её окончания минуло всего шесть лет.
Ося в совершенстве владел плотничным ремеслом, и лучше его это дело в нашей бригаде никто не знал. Топором он орудовал, как старый блатарь колодой сделанных им же карт, — артистически: вертикально поставленную на спор спичку с маху на равные части раскалывал.
На объекте он поначалу приспособился мастерить табуретки и кухонные столы и делал их добротно, крепко. Поэтому его изделия пользовались спросом у вольнонаёмного начальства.
Ося раздобыл и приспособил моторчик и стал точить фигурные ножки для стульев и столов. И этим его рукоделием заинтересовались лагерные чины повыше, падкие на дармовщину, да ещё такую оригинальную. Появился у Оси и инструмент: рубанки, фуганки, стамески, клееварка, струбцины, словом, обзавёлся мужик всем необходимым и устроил мастерскую в отведённом ему закутке производственного барака. И хотя в бригаде он теперь лишь числился, наряды ему вольнонаёмный мастер закрывал, небезвозмездно, разумеется, но исправно. И Ося, по его подсчётам, вот-вот должен был освободиться. Пчёлке не только денежки шли, но и — что ещё важнее для него — зачёты. Как блатарю-«законнику». Их в нашей бригаде постоянно числилось не менее двух-трёх. Жили они в своих подворьях, в привилегированном бараке для обслуги, являлись лишь на развод, выходили со всеми в рабочую зону и исчезали на весь трудовой день в неизвестном направлении. Впрочем, в известном: коротали время в обогревалках, откуда рядового работягу вышибали с треском через пятнадцать — двадцать минут. А блатные отсыпались или продолжали картёжные баталии до снятия бригад с объекта. Я как-то подсчитал, что трёх блатных содержат тридцать работяг — десятеро одного. Каждому «законнику» бригадир выводит выполнение нормы не меньше ста пятидесяти одного процента. Чтобы зачёты шли на полную катушку и «рекордист» мог сократить своё пребывание в заключении более чем вдвое. Следовательно, каждый из нас в день горбатился на блатного около одного часа (при десятичасовом рабочем дне). А он, урка, в теплушке это время за картами коротает. Или любовью занимается. С педиками.
Бригада наша среди десятков прочих слыла фартовой. Чтобы попасть в неё, надо было уметь плотничать. И я не раз благодарил судьбу, что в сорок шестом году отец устроил меня в РСУ[74] учеником плотника. Наставником моим оказался старик лет семидесяти, великий умелец. Но из-за молодости и легкомысленности мало чего полезного у него перенял. Тем более что он меня ничему не учил, предоставив возможность приглядываться. И я многого не увидел. Но и то мизерное мне здесь, в лагере, ох как пригодилось. Иосиф Якимович, пожалуй, тому старичку ни в чём бы не уступил по части знания дела. Даже превзошёл бы.