По-видимому, в ресторан лихой моряк заскочил не из плацкартного вагона проходящего поезда, потому что получил передачу от бабы. Из-за этой «дачки» и возник спор.
— Эй, мужик, — удержал за рукав форменки Морячка Пузырь. — Отдай положенное!
— Куда положено? — иронически ответил Морячок. — Мне положено, я и взял.
— Ну, ты, ещё будешь тут права качать, жопа-морда, — разъярился Пузырь и заграбастал надорванную вертухаями (пушку искали) пачку печенья и пакет сливочного масла, тоже проткнутый щупом.
Морячок вёл себя так, словно не знал о «законе», по которому обязан был отдать блатным «их» половину. Может быть, он действительно этого не знал. Или не хотел признать воровской обычай — грабить мужика.
— Трюмная крыса, — весело произнёс он и, поскольку руки его были заняты, ударил грабителя коленом в пах. Пузырь ойкнул, матюкнулся, выронил на затоптанный пол отобранные продукты, согнулся и повалился на бок.
Ну Морячок! Вот это — смелость! Один против кодлы![9]
Он спокойно положил продукты на своё нарное место, вернулся к стоящему буквой «г» и изрыгающему угрозы и оскорбления Пузырю и, обращаясь уже к Тля-Тля, назидательно произнёс:
— Отдайте всё, что взяли, и никогда больше без спросу не хапайте. А вы чего, ребята, смотрите?
— Успокойся, музицёк, — перебил его пахан. — И вообсе о цём толковисе?
Как только эти слова были сказаны, на Морячка сразу накинулось несколько головорезов из свиты Витька. Вероятно, это были сигнальные слова. Напавшие тоже, видать, понимали толк в драках и действовали очень слаженно и стремительно.
Тля-Тля, вскочивший было и вознёсшийся на нарах, как монумент на городской площади, опустился на думочку, наблюдая, как кряхтящие и сквернословящие костоломы выворачивают руки Морячку.
Эх, сплоховал моряк, не разгадал, не разглядел их манёвра. Хотя и немудрено — неожиданное групповое нападение было проведено замечательно чётко.
Двое держали захваченного, завернув ему руки назад, один лежал на полу, обхватив его ноги, при этом шея жертвы была пережата локтем напавшего сзади, и Морячок, похоже, задыхался.
— Оцко! — произнёс пахан, и тут же один из его сподвижников заслонил своим затылком «волчок», маленькое смотровое окошечко в обитой металлом двери, его-то Тля-Тля и назвал «очком», то есть глазом, глазком.
— Ты, флаелюга поганый, — начал обвинительную речь Тля-Тля, — не хотис поделитця с длугими?
— Ты цто, обнаглел, в натуле? Не даёс положенного, знацит, не уважаес людей?
Он выделил интонацией слово «людей». Людьми, человеками блатные называли только себя и никогда — других.
— Цто ж ты, падло, кулаком хотис быть? — с пафосом произнёс пахан. — Остальные товалисси по несцастью, знацит, нехай с голоду пухнут, а ты будес сало-масло злать, на булки намазывать? Лады. Пузыль, отдай ему евоную жлатву. Всё, до клоски… Всё — в палашу. И пуссяй из её хляпает, падло флаелское.
В этот момент Тля-Тля, наверное, представлял себя прокурором и судьёй одновременно. Он вполне мог бы стать и исполнителем приговора.
— Плавильно я говолю, музыки, сплаведливо? — обратился пахан к камере. — Цестно поделитця не хотит. Как кулак недобитый: це моё, кажу. Сам исты буду… Бенделовец! Кулацкая молда!
— Правильно говоришь! — выскочил из-под нар шелудивый изгой Петя Хмырь, пассивный педераст. — По справедливости! У-у, кулацкая морда! Шнифты выткну…
И самозванный представитель народа, растопырив большой и указательный пальцы, поднёс их к глазам хрипевшего от удушья Морячка. Зато какая улыбающаяся физиономия была у того мордоворота, что держал его за шею, — он наслаждался мучениями своей жертвы.
Приговор пахана начали исполнять немедленно после окончания обвинительной речи: в парашу полетела вся продуктовая посылка, а далее произошло такое мерзкое насилие над беззащитным человеком, которое я описать не в силах и не хочу. От ужаса я зажмурил глаза и словно окаменел.
— Отпустите, — услышал я команду пахана и открыл глаза.
Морячка освободили из цепких объятий. Он издавал какое-то звериное рычание и пытался протереть пальцами и одеждой глаза. С лица его стекала зловонная жижа.