На чемодане сидеть было удобнее, чем на корточках, но вохровцам моя егозливость показалась подозрительной, и они нервничали. Наконец, меня повели, но не в жилую зону, а за высокий тыновый забор с колючей проволокой наверху, отгородивший в углу ещё одну зону, поменьше. В ней находилось приземистое здание, сложенное из синевато-зеленоватого плитняка. Остальные строения в большей части зоны, как я заметил, даже вахта, возведены из того же материала.
Невысокий БУР оказался двухэтажным. Верх занимали служебные помещения и большая общая камера, а в подвале — ШИЗО,[120] причём необычный. По крайней мере, мне в подобных не приходилось бывать. В надзирательской, на верхнем этаже, я и услышал разговор, с которого начал рассказ. Самым досадным в положении, в каком я оказался, была неопределённость. Она держала меня в состоянии напряжённого ожидания чего-то, разумеется, неприятного.
Правда, когда я сообразил, что один лагерь не принимает, а другой не желает моего возвращения, мелькнула озорная мысль предложить надзирателям и конвою отпустить меня на волю. Но я хорошо знал, чем может обернуться подобная шутка, и промолчал.
После того, как удалось начальнику конвоя дозвониться до Шилова, от которого, вероятно, и зависело моё ближайшее будущее, а старший из надзирателей получил соответствующее распоряжение, мне подумалось: вот всё и определилось. Но нет. Шилову, о существовании которого ещё четыре часа назад я и не подозревал, надзиратель задал основной вопрос: куда меня девать? Тот, видимо, распорядился, но дежурный возразил: меня нельзя водворить ни в БУР, ни в ШИЗО — на меня вообще нет необходимого документа. По-видимому, впопыхах кто-то внёс мою фамилию в крамольный список, а форменное постановление: за что и на какой срок — отсутствовало.
И вот двое надзирателей подошли к клетке, в которой я сидел, и принялись рассматривать меня. С интересом. Как дети в зоопарке. Приказали раздеться и оглядели всё тело — искали татуировки. Но я не имел ни одной. Это их несколько озадачило. Не устроили и мои ответы о количестве судимостей (первая), о нарушениях лагерного режима, о моей принадлежности к блатным или другой «масти» (группировке). Изучили мои ладони — не прикидываюсь ли работягой. Однако многочисленные мозоли разочаровали их ещё больше. И тогда один спросил другого:
— Куда?
Тот, поразмышляв или колеблясь, произнёс:
— В стакан.
Второй утвердительно промолчал, отомкнул дверь клетки и приказал:
— Выходи.
Я выбрался из неё, держа руки за спиной.
Надзиратели переписали вещи, надетые на мне, и полюбопытствовали, что в чемодане.
Я перечислил содержимое, но слукавил. Дело в том, что между настоящим и фальшивым дном хранились мои заметки — материалы для будущей, этой, книги.
Тот, кто задавал вопросы (другой их записывал), взял чемодан за ручку, тряхнул его, но раскрыть и проверить почему-то не пожелал.
Упоминание о каком-то стакане, совершенно непонятное, я пропустил мимо ушей и тут же забыл.
— Вперёд, — приказал мне тот, кто расспрашивал.
И повели они меня назад, к выходу, и в нижний этаж. По обе стороны неширокого коридора виднелись металлические двери. Вместо «волчков» и кормушек в ржавых полотнищах были просверлены в два ряда с десяток отверстий диаметром в копейку. Одну из дверей отомкнули с коротким паническим визгом несмазанных петель. Тот же надзиратель (он, вероятно, был старшим) скомандовал:
— Поворачивайсь спиной и садись.
Я не понял, чего от меня хотят.
— Ты, что, глухой? — уже с оттенком угрозы в голосе произнёс надзиратель.
Я заглянул в дверной проем и увидел нечто необычное: помещение напоминало внутренность книжного шкафа или тесный одноместный туалет, только вместо стульчака в бетонные стены была вмонтирована толстая доска.
— Что это? — задал я глупый вопрос.
— Не пререкаться, — угрожающе произнёс надзиратель.
— Тут посидишь пока, — более миролюбиво добавил второй.