Это была г-жа Дамбревиль, а с ней Леон Жоссеран. Она обещала его женить, но пока что решила оставить при своей особе. У них был теперь самый разгар медового месяца, и они открыто афишировали свою связь в буржуазных салонах.
Между мамашами и дочками на выданье пошли перешептывания. Но г-жа Дюверье устремилась навстречу гостье, поставлявшей молодых людей для ее домашнего хора. Однако тут же г-жой Дамбревиль завладела г-жа Жоссеран, и, в расчете, что та может ей пригодиться, осыпала ее любезностями. Леон холодно обменялся несколькими словами с матерью, которая со времени его связи с г-жой Дамбревиль стала надеяться, что из него выйдет что-нибудь путное.
— Берта вас не заметила, — обратилась она к г-же Дамбревиль. — Уж вы извините ее! Она как раз рекомендует какой-то рецепт господину Огюсту.
— Оставьте вы их! Они, по-видимому, отлично себя чувствуют вдвоем, — ответила та, сразу поняв, в чем дело.
Обе дамы с материнской нежностью посмотрели на Берту, которой, наконец, удалось увлечь Огюста в оконную нишу, где она удерживала его кокетливыми жестами. Он же, рискуя приступом мигрени, постепенно оживлялся.
В маленькой гостиной мужчины, собравшись в группу, разговаривали о политике. Как раз накануне по поводу римских дел в Сенате состоялось бурное заседание, на котором обсуждался адрес правительству.[10] И доктор Жюйера — по убеждению атеист и революционер — находил, что Рим следует отдать итальянскому королю.[11] Напротив того, аббат Модюи, деятель ультрамонтанской партии,[12] грозил самыми мрачными катастрофами в случае, если Франция не выразит готовности пролить свою кровь до последней капли за светскую власть пап.
— А нельзя ли найти приемлемый для обеих сторон modus vivendi?[13] — подойдя, заметил Леон Жоссеран.
Он в это время состоял секретарем одного знаменитого адвоката — депутата левой. Не рассчитывая ни на какую поддержку со стороны родителей, чье убогое прозябание буквально бесило его, он в продолжение двух лет шатался по тротуарам Латинского квартала и занимался самой ярой демагогией. Но с тех пор, как его стали принимать у Дамбревилей, где ему представилась возможность отчасти утолить свою жажду успеха, он несколько поостыл и превратился в умеренного республиканца.
— Тут и речи не может быть о каком-либо соглашении! — заявил священник. — Церковь не пойдет ни на какие уступки.
— Тогда она исчезнет! — воскликнул доктор.
Несмотря на то, что они были тесно связаны друг с другом, постоянно встречаясь у изголовья умирающих прихожан церкви святого Роха, они всегда оказывались непримиримыми противниками — худой и нервный доктор и жирный обходительный викарий. Последний сохранял вежливую улыбку даже тогда, когда высказывал самые резкие суждения, проявляя себя светским человеком, терпимо относящимся к людским слабостям, но в то же время и убежденным католиком, который умеет быть твердым в том, что касается догматов.[14]
— Чтобы церковь исчезла, да полно вам! — со свирепым видом произнес Кампардон, желая подслужиться к священнику, от которого ожидал заказов.
Впрочем, того же мнения придерживались все собравшиеся здесь мужчины: церковь ни в коем случае не может исчезнуть. Теофиль Вабр, которого трясла лихорадка, развивал, кашляя и отплевываясь, свои мечты о достижении всеобщего счастья путем установления республики на гуманных началах. Только он один высказывал мнение, что церкви придется видоизмениться.
— Империя сама себя губит, — как всегда, мягко произнес священник. — Мы это увидим в будущем году во время выборов.
— О! Что касается империи, то, ради бога, избавьте нас от нее! — отрезал доктор. — Это было бы огромной услугой.
При этих словах Дюверье, с глубокомысленным видом прислушивавшийся к разговору, покачал головой. Он происходил из орлеанистской семьи[15] но, будучи обязан всем своим благополучием империи, счел нужным встать на ее защиту.
— Мое мнение, — произнес он, наконец, строгим тоном, — что не следует колебать общественных устоев, иначе все пойдет прахом! Все катастрофы роковым образом обрушиваются на наши же собственные головы.
— Совершенно верно! — подхватил Жоссеран, который не имел никакого определенного мнения, но помнил наставления своей жены.
Тут все заговорили сразу. Империя не нравилась никому. Доктор Жюйера осуждал мексиканскую экспедицию.[16] Аббат Модюи порицал признание итальянского королевства.[17] Однако Теофиль Вабр и даже Леон не на шутку всполошились, когда Дюверье стал им угрожать повторением 93-го года. Кому нужны эти вечные революции? Разве свобода не завоевана уже?
И ненависть к новым идеям, страх перед народом, который потребует своей доли, умеряли либерализм этих сытых буржуа. Но как бы то ни было, все они в один голос заявили, что будут голосовать против императора, ибо надо как следует его проучить.[18]
— Ах, как они мне надоели! — сказал Трюбло, который с минуту прислушивался к разговору, стараясь понять, о чем идет спор.
Октав уговорил его вернуться к дамам. Между тем в оконной нише Берта кружила голову Огюсту своим смехом. Этот высокого роста анемичный мужчина забыл свой обычный страх перед женщинами и стоял весь красный, подчиняясь заигрыванию красивой девушки, жарко дышавшей ему в лицо.
Г-жа Жоссеран, по-видимому, нашла, что дело чересчур затягивается, и пристально посмотрела на Ортанс, которая тут же послушно отправилась на помощь сестре.
— Вы, надеюсь, чувствуете себя лучше, сударыня? — робко осведомился Октав у Валери.
— О, благодарю вас, совсем хорошо, — преспокойно ответила она, словно позабыв, что между ними произошло.
Г-жа Жюзер заговорила с Октавом о куске старинного кружева, по поводу которого она хотела с ним посоветоваться. И ему пришлось обещать, что на следующий же день он на минутку забежит к ней. Но, увидав вошедшего в гостиную аббата Модюи, она подозвала его и с восторженным видом усадила рядом с собой.
Дамы опять разговорились: беседа перешла на прислугу.
— Что ни говорите, — продолжала г-жа Дюверье, — а я довольна своей Клеманс. Она девушка в высшей степени опрятная, проворная.
— А что ваш Ипполит? — полюбопытствовала г-жа Жоссеран. — Вы как будто собирались его рассчитать?
Лакей Ипполит как раз в эту минуту разносил мороженое. Когда он отошел — высокий, представительный, с румянцем на лице, Клотильда, несколько замявшись, ответила:
— Мы его оставляем. Так неприятно менять… Знаете, прислуга в конце концов привыкает друг к другу, а я ведь очень дорожу Клеманс.
Г-жа Жоссеран, почувствовав, что затронула щекотливый вопрос, поторопилась с ней согласиться. Надеялись, что со временем удастся повенчать лакея с горничной. И аббат Модюи, с которым супруги Дюверье как-то советовались по этому поводу, при словах Клотильды лишь легонько покачивал головой, как бы покрывая своим молчанием некую историю, которая была известна всему дому, но о которой предпочитали не упоминать. Дамы тем временем изливали друг перед другом душу. Валери в это самое утро прогнала свою прислугу — третью за одну неделю, Г-жа Жюзер только что взяла из детского приюта пятнадцатилетнюю девчонку, которую она надеялась вымуштровать. Что же касается г-жи Жоссеран, то она не переставая говорила про свою неряху и бездельницу Адель, рассказывая о ней невероятные вещи. И все эти дамы, разомлев от яркого света люстр и запаха цветов, захлебываясь, перебирали сплетни лакейской, перелистывали замусоленные расходные книжки и проявляли живейший интерес, когда речь заходила о грубой выходке какого-нибудь кучера или судомойки.
— Видели вы Жюли? — с таинственным видом вдруг обратился Трюбло к Октаву. И в ответ на недоуменный взгляд последнего прибавил:
— Она просто изумительна, друг мой! Сходите-ка взглянуть на нее! Сделайте вид, что вам нужно кое-куда, и отправляйтесь на кухню. Она просто изумительна!..
10
11
12
13
…
14
15
То есть из семьи, поддерживавшей младшую ветвь бурбонской династии — Орлеанов, возведенных на французский престол в 1830 году в лице Луи-Филиппа, который был низложен февральской революцией 1848 года. В эпоху империи орлеанисты были бессильной группой. Значительное число их перешло к прямой поддержке Наполеона III.
16
17
18