Накрашу губы
Накрашу губы
-Что, если выбрать черный? - тихо спросил он у своего отражения, грустно улыбнувшись. - Черный - цвет хороший, лучше красного, хоть и тоже заметный, но не так же, правда? Да верно, верно...черный - хороший цвет, жаль у меня его нет! Рука дрожит. Леша чувствует, как она дрожит - палец за пальцем, цепь нервов, раздраженных, возбужденных нервов, протянутых в тугую сеть - всего лишь одно движение, а потом еще одно и почти все готово! Но это тяжелее чем кажется: каждое, пусть даже самое мимолетное движение рождает новую мысль, на каждое «за» обязательно находится два «против»; это куда как сложнее, чем представлялось ему еще всего полчаса назад. Рука неизменно дрожит. В уголке глаз начинает скапливаться влага: «что же, что же, почему так сложно?» - он кусает губы, делает руку дрожащей и, не мигая, смотрит на продолговатый предмет. Решиться на это - значит решиться на все. -Значит, на все... - шепчет он, в легком исступлении и словно бы сам себе не веря. Легкие покачивание его головы ему незаметны. Рука его дрожит и, чтобы унять дрожь, он вцепляется левой в кисть дрожащей. -Леха! Ле-е-ха! - кричит из соседней комнаты отец. - Сюда поди, бля, да побыстрее! -Да, сейчас! - кричит отцу и, испугавшись, прячет предмет дрожания в карман. Сердце стучит. Внутренностью поезда шумит его сердце, а дыхание учащается, зрачки увеличиваются - почти пойман, почти застукан! Отец кричит, чтобы он быстрее бежал к нему, пьющему, сидевшему возле телевизора и смотрящему новости. Отец...отец, ветеран бессмысленных войн и глупец, не понимающий очевидного - отец, не прощающий никогда, никогда бы не понявший, никогда не принявший бы этого, увидь он воочию предмет в левом кармане джинс; что он понимает, раз никогда не поймет самого важного? Он глуп, да, этот отец, он ужасно глуп - в его существовании нет смысла, не бытового, а того, сверху - зачем он зовет Лешу в этот раз в зал, ради чего отрывает его от процесса, который формирует, который лепит ваятелем внутренности Леши, выпестовывает самую его суть? «Да, папа. Нет, папа. Ну хорошо, давай снова посмотрим. Забавно. А что там на Востоке, убили вновь кого-то из плохих или из хороших? Плохие, хорошие...другие, папа, или же называть тебя нужно «отцом»? Какая разница, кто из них кто? А, для тебя есть разница...Ты всегда и весь в этом, папа: для тебя всегда есть разница, ты не видишь человека в человеке, не видишь в них удивительной красоты - только лишь плохих, очень плохих, омерзительных, папа...Кого опять убили? Что, снова наступление? Ну что же, все как всегда, папа. Плохие гибнут, а хорошие продолжают жить - или же наоборот. Ты не поймешь. Нет. Нет. Нет...» -Че, Леха, круто они этих, да? - с восторгом прикрикивал он, свое внимание распределяя между сводкой и сыном. - А этот, ты гля, гля! Сучок, смотри как выскочил! - смеется папа, улыбаясь и запивая улыбку пивом. - Гляди, я уже видел, ща повтор будет, в левый, в левый смотри! Ну! И сейчас...вот как он, а! - радуется отец, но ловит взгляд сына. Мгновенно он меняется в лице и чуть не кидается на него с кулаками. Летят обрывки фраз и словосочетаний: «что за взгляд, как посмел, покажу тебе, как не уважать папу» - Леша с опущенными глазами стоит и смотрит себе под ноги. -Прости. - тихо говорит он. - Просто я занят. -Чем ты там таким занят? - кричит он, все-таки встав и отвесив ему подзатыльник. - Что, сложно посмотреть, да, переломишься? -Нет, папа, просто много делать по учебе... -А ну заткнись! - кричит отец, отвешивает ему еще одного и кричит в сердцах. - Ну, что стоишь? Иди, если не хочешь посмотреть на настоящих мужиков с папкой со своим. Иди! -Папа, я... -Иди отсюда, ты, - толкает его отец и вслед кидает еще одну затрещину. - не смей вообще мне на глаза попадаться сегодня, понял... Дверь закрывается. В комнате темно, свет выключен, стол освещается лампой для чтения. Идеальная поверхность стола чиста - все, что нужно, давным-давно спрятано: кое-что в кармане, кое-что в ящике, а кое-что лежит в пакете под кроватью. Из-за двери слышно, как бубнит отец, как бубнит телевизор - звуки сплетаются в звук неприязни, звук отчуждения и...неправильности? Так, кажется; все вокруг Леши пахнет глупостью, нетерпимостью, злобой, когда сам он пахнет пока еще тяжелым днем, который может стать днем либо ужасным, либо восхитительным; лишь бы решиться! Лишь бы рука не подвела, лишь бы, лишь бы... «Я крал, я обманывал, я выменивал ради этого дня, ради этой уверенности - так почему же я не могу решиться?» - качая головой, думает он. У него в голове смешиваются образы, слова, реакции: первой представляется картина избиения отцом. Она будет, о да: только увидев его, он рассвирепеет, он накинется на него, повалит на спину и будет колотить - такого никогда до этого не было, но если рука не дрогнет, то так станет: «будет бить меня, грушу во мне увидит, а не сына, вот в чем дело» - все качает головой Леша. Будет много всякого: когда он встанет, он потащит меня к окну, вытащит, покажет окровавленное лицо целому району и будет кричать, мол, это не его сын, это кто-то на него похожий! -Ну хотя нет. - находит силы для улыбки Леша. - такое вряд ли будет. Но будет много другого, если рука не дрогнет. Слова будут жалить пчелами, руки будут хлестать ветками, будут гнать камнями, будут придумывать прозвища, самое худшее - начнут отворачиваться, будут говорить, что никогда не знали Леши, никогда не общались с ним, никогда не называли его и не подзывали; да, это самое худшее! Раны затягиваются, пусть и остаются рубцами - их всегда можно чем-то замазать, сказать, что так и было; что же можно сделать с таким обращением? Это ранит куда как глубже, куда как больнее - разбивает оболочку кирпичом нетерпимости, выворачивает внутренности открывашкой ненависти, чужие лица, морщась, оставляют рваные борозды на ранимой душе, а хохот и ухмылки будут преследовать долго, бесконечно долго - оттого ли рука дрожит или еще почему-то? -Ты же решил. - сам себе шепчет Леша, пытаясь набраться храбрости. -ну давай же, ну же, будь сильным... Рука с украденной помадой дрожит. Движение ужасно просто - провернуть крышку, поднести к лицу, достать другой рукой зеркальце и храбро нанести ее на губы; что же тут сложного? Разве не ради этого она была украдена - чтобы быть нанесенной на бледные губы молодого и худенького мальчика, внезапно ощутившего себя вовсе не тем, кем он был? Рука все дрожит. Украденные и выменянные вещи якобы для сестры лежат в пакете, старый мамин парик лежит там же, лака для ногтей он найти и украсть так и не смог, но для этого дела впервой подойдет и белый дурнопахнущий корректор, который нужен лишь для завершения образа, а не ради эстетики; почему она все еще дрожит? Рука - продолжение тела, продолжение мысли, сомнение, воплощенное в конкретном, а не абстрактном; вот же как бывает-то глупо: приходишь к осознанию, решаешься, а в последний момент словно бы замираешь перед прыжком с вышки в воду - в голове мысли навроде: «Выживу ли? Разобьюсь ли? Как будут смотреть на меня те, снизу? Поймут ли, зачем? Поймут ли, как? Пойму ли я сам, да и нужно ли мне это понятие?» - и Леша уже не дрожит, а трясется, потому что становится страшно, потому что если на губах останется что-то чужое, то пути назад уже не будет. Выбор будет сделан. И дорога под ногами его пошатнется, а вослед полетят тумаки и затрещины, которых никогда не бывало прежде... Возвращение, цикличность, шепот. -Я не слабый, нет, я смогу, ведь решил... И воспоминание, как впервые что-то родилось внутри, как что-то поменялось и стало сначала просто мыслью, после - повторенной мыслью, а после - больше чем мыслью; это накатывало на него лавиной, становясь сначала идеей, потом манией, а уже после - настоящим наваждением. Это ростком попало в его пустыню, а следом пошел нежданный дождь - вот оно и росло и крепло, не способное устоять силам природы, закономерности, не способное бороться с самим естеством этой мысли, как бы он поначалу сам в это не верил! Шутка, породившее в нем это, была обычной, была невинной и даже в чем-то незаметной; в компании Леши так шутили постоянно, о подобном постоянно говорили и относились к этому куда как проще, нежели он сейчас. Однажды он сидел с друзьями, беззаботно говорил что-то о себе, когда один из друзей прервал его фразой о его, Лешиных, губах. -Как у бабы, бля, - приговаривал он, улыбаясь. - Хоть крась, хоть в темной комнате целуй - хер отличишь! Компания смеялась в тот день, Леша не придал этому значения. Но что-то изменилось. Придя домой, он в шутку бросил взгляд в зеркало на них и, смеясь, тихо сказал: -Да, хороши! - а перед сном дотронулся до них и на секунду представил, что трогает лицо женщины. Наутро он и не вспомнил об этом. Но это вспомнилось само: постепенно, с каждым разом все сильнее это занимало свои мысли. Изредка Леша заглядывался на свои руки, на свои ноги, в шутку сводил их и приговаривал: -Какие... Пока однажды с ужасом не признался себе в том, что больше всего на свете хочет никак не дрожащих рук и силы, чтобы наконец одеться в то, что не душит и не сковывает, чтобы маленьким движением освободиться, чтобы тонкой или толстой линией раскрыть себя этому миру - и верить, верить черт возьми, верить, что он хотя бы немного не будет жесток, что хотя бы на мгновение он примет Лешу, глупого, худого, с накрашенными губами и немного грустной улыбкой, вычерченной на перекошенном от побоев лице! Как же ему вдруг этого захотелось! Стоит л