Это неинтересно, но я все-таки окуну вас, Дуся, по самую макушку в серое наше детство. Пашка был мой друг, друг отрочества и первый мой подельник многие счастливые годы. Мы появились на свет разными и от разных родителей. Я оказался юрким, весьма живучим и в часы летнего безделья любил жевать пастушью сумку, поджаривая себя на солнцепеке. Меня почитали за добродушного малого, а в Пашке обустроился неизлечимый лодырь и трус. И сколько я его помнил, он сторонился прямых солнечных лучей и никак не мог насытить своё бездонное чрево.
Мои увлечения струили неподдельной теплотой и случайному наблюдателю представлялись образцом безграничной детской непосредственности. Поймав на цветке вонючей календулы трутня, я тут же брюшком насаживал его на соломинку к концу которой налеплял глиняный катышек и затем с упоением наблюдал, как насекомое выбивается из сил, таская за собой непомерный груз. Или же отгрызал хвост и плавники у пойманной рыбешки и выпускал её на волю, чтобы вдоволь насладиться напрасными стараниями покалеченного создания. А то из скуки иной раз выколупывал ещё и глаза несчастной, перед тем как бросить в воду. Кроме того я обожал выуживать из нор пластилиновым шариком на ниточке тарантулов и сдавать их по двадцать копеек в аптеку, и мог запросто в лужу с головастиками вылить кислоту из выброшенного аккумулятора.
Пашка во всём был противоположен мне. Тактик из толстяка был никудышний, а стратега в нем и вовсе не гнездилось ни на йоту, но вот патологическим садизмом, кажется, он был болен хронически и к тому был злыдень, каких свет не видывал. Пашка тиранил весь микрорайон. Любимым чудачеством этого юмориста было высматривание зазевавшихся "маменьких сынков".
Завидя аккуратного очкарика, волокущего папку с нотами, я восторженно оповещал товарища: – Паха, вон очкастый скрипач в парк топает. Хиля-я-ак. Верно грю, сам позырь. У него точно двадцать копеек е, наверно за мороженым идет.
Пашка тут же приступал к действию, именуемому в постонародье "гоп-стоп". Исходя из умственного превосходства, я всегда дожидался пока самодур хорошенько ухватит жертву за шиворот, Если это случалось и пойманный бедолага надежно увязал в стальном капкане, в дело вступал я.
А ну попрыгай, щенок, – требовал я от пленника, и тут же Пашке, – Паш, зырь у него вон в том кармане лежит, точно грю.
Костыль двумя-тремя подзатыльниками отшибал у пойманного всякую волю к сопротивлению и отбирал мелочь, которой сердобольные мамаши снабжали своих обожаемых чад, чтобы те имели возможность полакомиться. После короткой процедуры Пашка отвешивал ревущему страдальцу хорошенького пендаля под зад со словами:– А ну вали отседова, Чиполлино.
– Паш, а ты мне оставишь мороженого? Ну мале-енько.
– Я сам жопки люблю.
– Ну, тогда дашь откусить? Разо-очек, – заранее упрашивал я, заманивая Костылях в хитроумную ловушку обещаний, сулящую десерт.
– Ла-а-адно, – благосклонно тянул он, купаясь в лаврах наслаждения лёгкой поживы.
Однако не все было гладко. В один раз Костыль, как говориться, напоролся "по тяжелой". Пойманный им щусёнок оказался весьма нервным и не пожелал смирить гордыню. Отвешенная ему затрещина вопреки ожиданиям раззадорила несговорчивого пленника. Закончилось тем, что только из каприза проворный малец в мгновение ока в кровь расквасил Пашке нос и аж на три дня запечатал правый глаз горе – налетчику, подвесив удручающую черно-фиолетовую гулю. Уничтожив таким хамским образом врага, искусный боксер решил отыграться и на мне. Естественно я дал дёру, а зарвавшийся глупец, видимо из интереса, пустился за мной в погоню. Он минут двадцать гонялся за мной по проулкам, пытаясь настигнуть и поколотить меня за то, что во время драки я исподтишка толкал его в спину. Я оказался проворнее спортсмена и удрал. В минуты, когда пахнет расправой, у меня открывается второе дыхание и уже через мгновение третье. Так уж я устроен. Две недели избитый Костыль находился в глубочайшей депрессии и всё пытался сорвать на мне зло, но потом улеглось.
Представляете, Дуся, теперь с кем я имел дело и какой типаж был у меня на попечении? Как и подобает всем главарям, я был крайне недоверчив и всегда был готов отпрянуть на безопасное расстояние при любом агрессивном выпаде неповоротливого лежебоки. Кроме прочего Пашка был несусветный болтун. Я же слыл молчуном и забиякой. Не скрою, мы часто сражались из чисто иерархических принципов. Естественно зачинщиком кровавых баталий всегда был я.