Поэт по природе, восьмидесятилетний, богатый опытом старый воевода Острожский похаживал по своей комнате в замке и размышлял: «Над воеводством тучею встает призрак нового возмущения. Боже праведный, как утихомирю его? Народная сила разрастается, как буйный куст терна, и никакие королевские приказы не сдержат ее, не повернут в русло воеводского порядка. Руке моей старческой не совладать с мечом, ногам моим натруженным не управиться со стременем на боевом степном коне. Сыновья… О, мерзкий апостол кровавого католичества Петр Скарга! Ты далеко зашел, многого достиг. Такого сына Ивана похитил у меня, сделав его католиком Янушем… Но у князя Василия-Константина есть еще голова на плечах и миллионы червонцев в подвалах. Меня считают двуличным, но бог даст мне силы действовать и впредь, как действовал полвека, на пользу и славу нашего рода. Я еще управлюсь и с восстанием на Украине. Управлюсь и со злейшим врагом страны, с католичеством, с натиском Петра Скарги и Замойского. Острожские должны получить… если не польскую корону, то… королевское положение у себя на Украине. Не себе, а единственному сыну Александру, единственной надежде православия и рода Острожских…»
Отец Демьян в эти дни обходил мастерские, побывал и в княжеских кузницах. Присматривался к кузнецам, прислушивался к их разговорам. По нескольку раз расспрашивал подозрительных, какой они веры, и заставил-таки белогрудковского кузнеца Матвея Шаулу зайти вечером в церковь исповедаться.
Кузнец весь день за работою раздумывал: пойти ли ему на исповедь к княжьему духовнику Демьяну или сегодня же порвать те путы, что связывают его и заставляют третий год мучиться в княжеских кузницах? В Белогрудке влачат свое существование и так же мучаются его жена и дети. А сколько еще таких за Белогрудкою? По дорогам на Бар и Брацлав народ собирается на восстание против панов.
— Весна!
Но на исповедь Шаула все-таки пошел, товарищей послушался. Отец Демьян уже ждал его, одиноко похаживая в церкви, даже сторожа и дьяка выгнал вон — не нужны свидетели при исповеди такого грешника… На попе был дешевенький подрясник из немецкой ткани, подаренный патриархом Иеремией.
Кузнец вошел в церковь с набожным видом, но вместо молитвы шептал про себя:
— Для чего он, патлатый, зовет? Неужели дознался? Что-то недоброе задумал этот апостольский сыщик…
— Во имя отца и сына… До поздней поры ждать себя заставляешь, брат. Богу долг первым ты бы должен был отдать, а потом уж свои… мирские дела… И духа святого…
— Аминь, — чуть слышно вымолвил кузнец, становясь на колени у аналоя.
Упоминание о «мирских делах» еще больше насторожило Шаулу. Снова взглянув на вспыхнувшие полные щеки попа, кузнец уловил в его глазах неприятный блеск злого умысла. Шаула склонил голову на свои два пальца, благочестиво простертые по кованому серебру библии. Поп спешил, зло бормотал молитву, похожую скорее на проклятье. Шаула почуял, что вызван на допрос.
— И душу свою, грехами земными отягченную… повторяй, раб божий, кажется, Матвей… раскрыть обещаю. Да простит мне господь милостивый и дева пречистая… Что ж ты молчишь?
Шаула не ответил. Наскучив слушать длинную молитву, он унесся мыслями в Белогрудку, вспомнил товарищей и гусарского сотника, который как-то ночью собрал их, кузнецов, и советовал добывать себе свободу собственными руками.
Поп встревожился, не получив ответа на свой вопрос, и примолк, соображая, как повести себя дальше, — он уже боялся кузнеца. Потом глубоко вздохнул, будто болея за душу грешника, и спросил выдававшим его робость чересчур елейным голосом:
— Грешен еси?
— Грешен, отче, — примирительно ответил кузнец, переставив колено, застывшее на каменном полу церкви.
У попа отлегло от сердца, — человек заговорил.
— Помилуй нас, боже, яко велика милость твоя. Молим тебя, услышь нас — помилуй… Грехи твои, Матвей, брат наш во Христе, боге нашем, грехи те мне известны от самого духа святого, яко же и премудростью от господа бога-отца сподобен бяше. Признавайся отцу духовному и брату своему старшему: творил ли ты неподобства бунтарские делом, словом или мыслью тайною, выполнял ли ты лукавства чьего- то наущения злого?..
— Не знаю, пан отче, про что умудрил вас дух святой, паки же удивляюсь намекам на неподобства бунтарские. О чем, бишь, вы, отец святой?
Поп еще больше осмелел. Повернул рукою голову исповедуемого, как горшок на плетне, пристально глянул в самые его зрачки:
— Молотком угрожал?
— Грешен, пан отче.
— Кому?
— Себе, своей грешной душе, да молодой жене: путается, думаю, с кем-нибудь, не вянуть же такому зелью в разлуке с мужем… Грехи наши, отче, тяжки, что и говорить, но мало мы понимаем в этом. Дернуло же меня провиниться перед паном дозорцем, вырубить в вольном, диком лесу два дубка…
— Не в тех грехах исповедуешься, брат Матвей, сугубо тем согрешая. К какому бунту ты подговаривал в кузнях? От кого воспринял наущение это дьявольское? Признавайся, раб божий, мы тут свои, украинцы… Известно ли всем, кто слушал эти наущения, какую кару примете вы за это от господа бога?..
Вдруг Демьян Наливайко умолк.
Догадки Матвея Шаулы оправдались. Он поднял на отца Демьяна глаза и, упершись обеими руками в кованое серебро нового острожского евангелия, медленно встал с колен. Потом заговорил, вперив каменный взор в попа:
— Пан отче! Веру христову принимал я как волю души моей. Того же, что вера становится и судьею мирских дел народа, не знал ни я, ни другие православные. О том, что говорено в кузнях, узнаю лишь сейчас от премудрости духа святого, такого доверчивого к вам. Для чего же и спрашиваете, да еще в храме божьем? Или хотите сделать меня отступником, предать мирское дело наущаете? Этого вам не удастся, напрасный труд. Ни слова о том не узнаете, отец духовный.
— Не узнаю?
— Нет, пан поп! Да и вам… мой христово-братский совет: не трогать кузнецов, не подслушивать, о чем говорит мир. Весна, пан поп: народ пробуждается, закипает гневом. Да умудрит вас тот же господа бога дух на мирное восприятие этой истины, тогда лучше себя чувствовать будете, вот что… Прощайте.
Поп был настолько ошарашен дерзким поведением православного, что у него отнялся язык. Он смотрел вслед уходившему кузнецу, мысленно открещиваясь от него, как от сатаны, и не мог найти слов, чтобы остановить его и как-нибудь пристойно закончить исповедь.
2
Острожский ждал ректора своей школы и мыслями был весь в предстоящей спокойной беседе с ним. Школа, с тех пор как ею стал руководить Иероним Смотрицкий, нисколько не волновала, а, наоборот, лишь радовала старого воеводу. Смотрицкий помогал старику и в работе по типографии. Беседа со Смотрицким, к которому он чувствовал доверие за полное единомыслие во взглядах на внешнюю и внутреннюю политику, была своеобразным отдыхом для князя, озабоченного смутами в стране.
Острожский ждал Смотрицкого, но в комнату вошел отец Демьян.
— А, отче Демьян! Это вы? — притворился приятно удивленным воевода, а по лицу его мелькнула тень недовольства: старик не любил, когда посетители врывались к нему непрошеными, в то время, как он ждал других.
— Да, это я, вельможный князь. Важные и страшные дела вынудили прийти и обеспокоить вашу милость.
Воевода сел в свое сафьяновое кресло. Верный помощник князя в печатании библии, поп Демьян чем далее, тем все смелей становился в своих советах князю.
— Справили? — меланхолически спросил князь.
— Службу божью, вельможный князь?
— Не посиделки же, пан отче. Службу божью, спрашиваю, справили в цеховой церкви за верхним мостком?
Отец Демьян понял, что воевода нервничает. Поп сел и сложил руки крестом, не как духовник перед своим исповедником, а как грешник перед духовником. Час его натиска на волю князя еще впереди.