Жолкевский понял канцлера. Политика Речи Посполитой Польской тем и сильна, что классические принципы хитрости она сделала своим законом… Надо всю беседу обернуть в шутку, показать равнодушие к пустякам, с какими прибыл сотник, и тем задурманить голову этому украинскому циклопу..
Жолкевский выдавил какое-то подобие улыбки.
— Так и передайте воеводе: не отказываемся послать и пана Язловецкого с войском, но думаем, что спор с Криштофом не требует такого вмешательства. Это внутреннее дело воеводства.
— А казачьей распущенности дольше терпеть нельзя, пане сотник, — прибавил Жолкевский, не в силах простить дерзости посла-гусара.
— Я посоветовал бы вельможному пану гетману сказать это самим казакам.
— И скажу, подождите немного, непременно скажу!
— Жалею, что я не казачий сотник…
— А что было бы, прошу пана? — вскипел Жолкевский.
— Я имел бы право достойно ответить пану гетману.
К счастью, в это время открылась дверь и на пороге появились две хорошенькие девушки-горничные, а за ними — сама хозяйка.
Жолкевский промолчал, бросив свирепый взгляд в сторону сотника.
Пани канцлерова поняла несвоевременность своего прихода и опять исчезла. Одна из девушек проговорила:
— Милостивая пани Барбара приказала просить ясновельможное панство к столу.
Замойский подчеркнуто любезно пригласил сотника и пошел вслед за ним в столовую.
3
Пани Замойская переоделась в праздничный кунтуш, шитый золотом по голубому бархату. Сотник на миг задержался в дверях, любуясь хозяйкой.
— Прошу, прошу панство к столу… — промолвила графиня, довольная собой.
Замойский, приняв задержку сотника за светский жест учтивости, вспомнил, что не познакомил его со своей женой.
— Уважаемый пане сотник, разрешите представить вам мою супругу пани графиню Барбару. А это, — с притворной вежливостью обратился он к жене, — это ясновельможного пана воеводы киевского, маршалка земли Волынской, князя Острожского слуга, пан сотник..
Гость, придерживая левою рукою кривую, украшенную серебром турецкую саблю, а правую приложив к груди, низко поклонился графине и ясным голосом докончил аттестацию, данную его особе:
—.. Сотник гусарского полка Северин Наливайко.
Пани еще приветливей улыбнулась.
— Рада, рада, пожалуйте! — и протянула руку.
Жолкевский опередил сотника и, схватив трепетную ручку графини, припал к ней долгим поцелуем. «Не схитришь — жизнь прозеваешь», — было у гетмана символом его шляхетской веры. Он даже не сердился, когда еще покойница Гржижельда говорила: «У пана Стася два языка: одним бога хвалит, другим дьяблу пятки лижет».
Наливайко круто повернул к столу, остановился и окинул взглядом столовую. Она была так же нова, как и гостиная, но со вкусом украшена лучшими образцами итальянской живописи.
Опершись на высокую спинку стула, Наливайко рассматривал прекрасную копию с портрета жены флорентийского патриция, Монны-Лизы. В сердце все еще клокотал гнев на наглость гетмана, а законы вежливости предписывали говорить комплименты хозяину, хвалить его вкус в живописи.
Захотелось показать себя не простым казачьим сотником. Что автор Монны-Лизы был итальянец, это Наливайко хорошо помнил. Когда-то в киевских покоях князя Константина сотнику пришлось видеть не хуже выполненную копию этого портрета, но он запамятовал имя автора и историю картины. Вон в ряд висят полотна знаменитого Андреа Мантеньи, далее «Святое семейство» Перуджино… И выпалил:.
— Хорошо передано. Сандро Ботичелли… — и покраснел, сообразив, что ошибся.
Канцлер Замойский счел совершенно естественным, что какой-то там украинский сотник хочет, но не может показать себя образованным шляхтичем. С Яном Замойским, — размышлял канцлер, — трудно тягаться даже настоящим шляхтичам польской крови. И, прозрачно издеваясь, он будто подтвердил:
— Верно, верно, Сандро Ботичелли был учителем Леонардо… Влияние, разумеется, заметно, хотя оба мастера совершенно самобытны…
Наливайко понял эту — пусть и очень тонкую — издевку, и она обидела его. Его образование под руководством брата Демьяна, его воспитание при дворе Острожских, его положение доверенного слуги — все это ставило его в ряды людей особой категории. Какой именно — он еще не мог точно определить, но вполне ясно и с горечью в душе понимал, что категория эта считается гораздо более низкой, чем шляхта, дворяне. Как молния мелькнуло воспоминание: ведь и там, у себя дома, у своих «единокровных» господ, — то же самое. Там он нужен князю как исключительной ловкости и аккуратности исполнитель, здесь его терпят только как высокого посла.
И ему захотелось созорничать, хоть немного сбить гонор с этих чопорных панов. Он использует если не естественное право свое на человеческое достоинство, то условное, но еще более сильное для этих официальных людей, исключительное право посла.
Сотник непринужденно рассмеялся в приветливое лицо хозяина и круто повернулся к графине. Такою веселою ее не видел Замойский за несколько месяцев супружеской жизни. Жолкевский назойливо вертелся около графини, чтобы помешать ей заговорить с сотником.
— Не скучают ли там мои гусары, пане гетман? — неожиданно и намеренно громко спросил Наливайко у Жолкевского.
Вое замолкли. Вопрос был дерзок и оскорбителен: ведь Жолкевский здесь не дворецкий у пана канцлера, а высоковажный гость, как и Наливайко. Воспользовавшись минутой молчания, сотник, как ни в чем не бывало, прибавил:
— Пожалуйста, вельможный пане гетман…
Это перешло уже все границы. Жолкевский оставил графиню и двинулся к сотнику, не скрывая своего гнева. А сотник, будто и не заметив этого, спокойно повернулся к графине:
— Простите, вельможная пани…
— Барбара! — подсказала Замойская весело.
— Пани Барбара, — послушно повторил сотник, — я так невежливо поздоровался с вами и оставил одну, увлекшись незначительными разговорами… Признаюсь, я принял вас за дочь…
Графиня по-девичьи вспыхнула, оглянулась на графа, но тот, к счастью, не слышал сотника.
— Не к лицу вам, пан сотник, насмехаться над одинокой здесь женщиной, — услышал Наливайко ее ответ, похожий на мольбу.
Жолкевский, сдерживая негодование, прошелся в глубь столовой. Когда он обернулся, сотник уже сидел рядом с графиней. В столовую вошли несколько дам и кавалеров из музыкальной капеллы Замойского.
Жолкевскому не спалось в эту ночь. На рассвете он вызвал начальника своего конвоя.
— Что делают гусары Острожского? — спросил, как только тот появился на пороге.
— Спят, вельможный пан гетман.
— Спят… — раздумывая, повторил гетман. — Спят гусары. А сколько их, пан старшина?
— Шестеро, считая и сотника, вельможный пан гетман.
— Как себя ведут, что делают?
Старшина только развел руками. Гетман вплотную подошел к нему и почти прошептал:
— В ваши годы я бы не стал ждать, если бы меня оскорбил какой-то разбойник из степей…
— Но ведь он меня не оскорблял, вельможный…
— Так меня, польного гетмана коронных войск, оскорбил. Не стану же я такого мальчишку…
Гетман не договорил, пытливо посмотрел в глаза старшины. Тот понял, переступил с ноги на ногу.
— Прошу позволения вельможного…
— Позволяю.
— В таком случае я выеду вперед, к Горынским лесам…
— Берите людей и немедленно… Управиться нужно ловко и чисто.
— Как слугу панов Зборовских, вельможный?..
— Что Зборовский? Это не чета слуге Зборовских, не забывайте, пан старшина…
И когда со двора замка выезжал отряд конницы, гетман стоял у окна и тихо и весело смеялся, потирая руки…
Проснулся Жолкевский поздно. Далеко в углу двора стояли шесть оседланных степных коней. Гусары возились у седел. Сотника среди них еще не было.