— Я круглая сирота из-под Олики, что на Волыни. Дед мой рыбаком был и умер от рук пани Лашки.
— Постой, постой! Какой пани Лашки?
— А бог ее знает. Говорят, что она с паном Лободою повенчалась, а теперь в войсках пана гетмана Жолкевского находится, — верно, женой ему служит, прости господи!.. Но я удрала от нее, проклятой. Пожалуйста, не сердитесь, вельможный князь… Мой Северин Наливайко…
— Наливайко твой… Нареченной или кем ты приходишься этому… этому сот… бунтовщику, грабителю?
Мелашка подняла голову, выпрямилась. Полою утерла глаза и уставилась ими на князя, точно хотела насквозь пронизать его.
— Северин про вашу милость так не говорит, вельможный князь.
— Я князь и воевода.
— Вот то-то же…
— Если ты пришла за него просить, то заранее предупреждаю — ничего не выйдет. Его… дела…
— Он за край наш, за людей воюет, вельможный князь, а на войне не без убитого.
Острожский воззрился на Мелашку совсем другими, словно испуганными глазами. Из уст простой рыбачки он ожидал услышать что угодно: слова рабской покорности, нищенскую мольбу о помощи хлебом или деньгами, даже грубую брань. Но услышать от хлопки такое ясное понимание событий — этого он никак не ожидал. Одна ли она знает это со слов Наливайко или и другие крестьяне так рассуждают? Недаром же они присоединяются к мятежникам, грамоты панские уничтожают и свободы от короны польской добиваются. Теперь понятно, почему в селах, через которые проходил Наливайко, люди говорят с воеводой и его дозорцами совсем новым языком. Слова прежние, а звучат по-иному. Да уже и слова другие появляются там, где прошел Наливайко. И разве только слова?..
— Верно, на войне не без убитого. Да ты посиди, Мелашка, и… скажи, какой помощи просишь у воеводы. Я старик уже и за Украину воюю не мечом, а добрым словом.
— Об этом и говорил Северин, вспоминая вашу милость.:.
— Твой Северин обещал меня, старого князя, повесить на площади в Остроге. Об этом не говорил он со своей нареченной?.
— Ей-богу, об этом не говорил. Да об этом и говорить негоже, срамно. Гневитесь на него, не зная за что.
— Чего же ты хочешь от воеводы?
— Пусть ваша милость пошлет джуру на Низ, «в Сечь, уговорить запорожцев идти на спасение Наливайко с повстанцами.
— Ого, девушка! Да ты, вижу, ума лишилась от любви к своему Северину! Однако он… стоит того.
Не смейтесь надо мной, вельможный князь. Вам ничего не стоит послать человека. А спасете вы тысячи наших людей, и эти тысячи всю жизнь будут охранять вас от настоящих злодеев. Или так уж вы счастливы под короной польских панов? Не вы ли книжки, говорят, пишете про веру и грамоту нашего края? Не над вами ли насмехаются коронные гетманы польские? Ведь все это знает Северин и нам говорит, знают его люди. Они уважают вас и, уважая, прощают. Мне рассказали…
— Что она говорит?! — со страхом шептал старый воевода, и губы у него дрожали, как в лихорадке.
Оперся рукою о стол, подошел к Мелашке вдоль стола. Вдруг заметил отца Демьяна, про которого забыл в странном разговоре с этой девушкой. Махнул рукой, чтоб замолчала, чтоб не пересчитывала все его болезненные раны. Тихо обратился к попу:
— Скажите ей, батюшка. Нас и так считают сообщниками вашего брата Северина… Запорожцы сердятся за Пятку.
— А в Сечи пусть и не знают, что это вы человека к ним засылаете. Он может сказать, что послан от… людей Украины.
Теперь Мелашка уже не была похожа на несчастную и немощную женщину, которую драгуны могли убить или выгнать за город. Она стояла гордая сознанием, что действует во имя великого дела. Она уже не просила, а предлагала, как своему тайному союзнику…
Отец Демьян ерзал по скамье, не зная, встать ему для ответа или остаться сидеть. Наконец, полуприподнявшись, повернулся всем телом к Мелашке, хотя слова свои обращал не только к ней:
— Если с Низу прибудут запорожцы, то это уже не будет спасение одного человека. Они вступят в бой с гетманом и…
— Это ж и нужно, батюшка!
— Избави, господи, душу мою от меча вражьего…
Кому это нужно в наше время смуты в стране? Не время нам в бой с короною вступать. Взявший. меч от меча и погибнет, раба господня, и не нам в спор вступать, останавливая меч в руке польской державы.
— Северин считался братом вашим, батюшка, — задумчиво произнес воевода.
— Про это слышали вы, ваша мощь, из уст покорного духовника вашего три года тому назад. «Гнева божьего достойный раб…» — милостиво сказать Изволили вы тогда, ваша милость. Теперь, когда этот богоотступный брат секиру поднял и над моей головой, пренебрегая кровью родной, — не брат он мне!..
На минуту все смолкли в комнате, и жизнь природы ворвалась сюда со своими шумами. Гудел весенний ветер, скрипели столетние липы и дубы. Внизу, где-то меж крутыми берегами, ревела — казалось, торжественно — вода в водопадах Горыни. Все трое прислушивались к этим звукам, забыв на миг свои заботы.
Поэтично настроенный старый воевода, вслушиваясь в голоса весны, вдруг высказал неожиданную даже для него самого мысль:
— Пан сотник имел право гневаться на нас с вами, отче. Он служил роду нашему не только оружием, а и разумом… А в гневе человек веяного наговорит.
— Так милостивый пан воевода все-таки пошлет?
— Нет, Мелашка. Отец Демьян все сказал. Прощать не он нас, а мы его должны. А делать то, что не в наших силах, мы не станем. Иди с миром и молись за своего падшего Северина. Я умываю руки…
— Как Пилат Понтийский?
— А ты откуда это знаешь? — всполошился оскорбленный и удивленный князь.
— Пятнадцать лет каждую страстную пятницу слушаю это, из евангелия читает батюшка в церкви, и теперь понимаю, про кою там говорится… Да дайте хоть коня! Из воеводства, из рук этих… драгунов выпустите. Сама на Сечь подамся и сделаю, что смогу.
Воевода молчал. Он терзался внутренней борьбой между чувством и долгом… Приняв молчание князя за согласие, Мелашка шагнула к нему в порыве благодарности, но Острожский настороженно отступил и почти гневно ответил:
— Нет, и коня не дам… Единственную милость получишь — живую из замка выпущу, и то если никому не скажешь, зачем приходила.
Мелашка опять поникла. Вот-вот на колени упадет и полы княжьего жупана слезами обольет. Но не упала и не заплакала. Только сгорбилась и ушла, старательно и тихо прикрыв за собой дверь. Даже «прощайте» не сказала. Слышно было, как шла по соседней комнате, как присоединился кто-то к ней и проводил до выходных дверей.
Воевода внезапно вскочил с места, протянул обе руки к дверям и крикнул:
— Остановите ее!.. Отец Демьян, велите дать ей коня и охранную грамоту. Люди же мы и ответ перед богом вместе с ней держать будем!.. Пусть идет. Мы умрем, а они должны жить, и пусть какую хотят Украину себе создают… Чего ж вы? Я вам приказываю!..
Отец Демьян вскочил, на минуту задержался у дверей и вышел. Но в дверях соседней комнаты Острожский снова остановил попа:
— Постойте… Я вспомнил: «Бедняцким судом, — говорит, — осудим, и народ вас накажет на площади!..» А что делается на Брацлавщине, где он прошел! Убивают сольтисов, дозорцев… Своих старост в селе выбирают, займанщину не платят и свои земли засевают в первую очередь… Не нужно! Пусть идет, куда знает, а если… Украина! Бунтовщик… и за Украину воюет…
Острожский глубоко и тяжело вздохнул. Побежал обратно в комнату. У двери остановился.
— А может, велите, батюшка, дать ей коня. Грамот не нужно, а коня и пищу дайте… Уважают, говорит, и, уважая, прощают. Так, прощают… Господи, царю всевышний, подаждь ми силу… Это мое последнее слово, отец Демьян.
Отец Демьян покорно направился к выходу.
Перед ним раскрылись двери, и моложавый сотник драгунов Радзивилла, вежливо поклонившись, сказал:
— Пожалуйста, любезный пан духовник, передайте его мощи, пану воеводе, что гетман великого княжества литовского Криштоф Радзивилл казнил женщину из Дубно… Перед смертью эта хлопка городила что-то про отраву для пани Середзянки и про плату — за это от воеводы…
В открытых дверях насупротив стоял побледневший князь. Старческое лицо еще больше покрылось морщинами и дрожало.