Он замолчал, глядя вдаль.
— Кого видели? — переспросил Шут.
— Зверя. Большого белого зверя, похожего на волка. Не веришь?
— Не знаю, — Шут пожал плечами. — Бывает всякое в этом мире. Я, правда, всё больше об огромных чёрных собаках слышал, но белые тоже… Так что дальше?
— Ничего. Меня вылечили и отпустили. Жаль, мне нечем было расплатиться с тем человеком, но он сказал, что лучшая награда для него — вернуть к жизни меня. Так неудобно перед ним…
— Забудь, — махнул рукой Шут. — Тебе с твоей славой только радоваться надо таким случаям. Или Орден не пролил ни капли твоей крови, а песня на площади не отняла у тебя сил? Ты платишь за всё — так или иначе. И ещё будешь платить. В этот мир мы приходим не чтобы получить — чтобы отдать, и отдать даже более, чем получали…
Дорога стала чуть заметно уходить вниз, травяные волны шуршащим водопадом спускались с холма. Солнце спряталось за облаком. Ветер, трепавший одежду и волосы путников, как будто стал холоднее и теперь дул в спину, словно подгоняя.
Бард слушал, продолжая смотреть вперёд, туда, где темнела полоска леса, и выражение лица певца становилось всё более строгим. Шут говорил и в то же время следил за взглядом собеседника:
— …Мир не ставит себе цели помочь нам, Бард. Мы нужны ему в качестве существ, что временно сохранят часть его богатств и преумножат их — за счёт своих сил. А ты творец — и с тебя он взыщет куда больше, чем с рядового своего жителя. За то, что у тебя есть голос.
— Я знаю, — тихо ответил Бард. — Я уже понял это.
— Прекрасно. С каких пор?
— С тех пор, как Магистр охотится за бродячими певцами, мечтая заткнуть рот каждому, кто осмелится возразить ему. Ты же тоже попал в число его врагов, так?
Шут кивнул. И тут же, опять вглядевшись в лицо Барда, спросил:
— А как же он поймал тебя в этот раз? И почему дело дошло до площади? Ещё ни один певец не оговорил себя, не сказал, что связался с нежитью — а без этого признания нет пути из Тёмных башен. Значит, ты… признался? И… — он оглядел Барда ещё раз. — Насколько я могу судить, до того, как в ход пошли огонь и железо?
В голосе Шута слышался явный упрёк. Раздражение кошачьими когтями царапнуло душу Барда, но тут же он заставил себя успокоиться и взглянуть на всё глазами обычного жителя. В глазах обычного жителя он должен был выглядеть предателем самого себя.
— Не думай, что Магистр смог запугать меня, — заговорил Бард. — Но сам вопрос был поставлен им так… Магистр спросил, признаюсь ли я в том, что в песнях своих выражал не те взгляды, что одобрены Орденом; что не считаю, будто Орден представляет волю Высшего; что и Высший для меня — не тот, кого называет таким Орден. А на эти вопросы ответ один, и я не видел смысла не сказать то, что пел в полный голос. Ты осуждаешь меня?
— Верно, удача ослепила Магистра, — вполголоса произнёс Шут. — Обычно он не выпускает жертву так просто. Что, если бы он спросил о том, связан ли ты с нечистью? Или пел ли ты тёмные заклятия? Или подбивал ли горожан поднять восстание?
— Я не подтвердил бы этого.
— А если бы он требовал, чтобы ты отрёкся от своих идей?
— Я бы не стал отрекаться.
— Но тогда…
Бард остановился на дороге, уже снова лежащей прямо, и повернулся к Шуту. В глазах певца начинала остро блестеть злоба.
— Я знаю, что было бы тогда, — холодно проговорил он. — Это бы меня не разубедило.
— Неужели ты не боишься? — губы Шута искривились в ухмылке. — Не боишься боли, не боишься смерти, не боишься того, что не выдержишь и сдашься?
Бард промолчал. Повернулся вправо, посмотрел на тускло сверкающие волны неспокойного травяного моря, затем — вверх, на небо, потемневшее и затянутое тучами. Сказал негромко:
— Боюсь. Как земная тварь — боли и смерти. Как певец — того, что сорвусь. Но, если у меня не будет выбора…
— У тебя будет выбор. И это куда страшнее. Ты не забывай, Бард: это сейчас ты делишь себя на смертную сущность и бессмертную, а там поймёшь, что деления нет. Ты не бессмертен, не бесстрашен, не бесчувственен — в этой жизни. А о том, есть ли другая, ты вовсе не знаешь. Может, её и нет.
— Есть, — запальчиво возразил Бард. — Есть, иначе не было бы смысла жить.
— Для тебя — не было бы, для мира — да. А кто сказал, что смысл есть в каждой отдельной жизни?
Шут рассмеялся — едко и неприятно, Барду даже представилось, что этот смех должен оставлять ожоги, как щёлочь.