В столице прибавилось больше блеска на центральных проспектах и больше копоти и дыма на окраинах. Рабочие огромных заводов и фабрик столицы жили худо, убого.
— Вы молодец, Владимир, — говорила, прощаясь с ним, Калмыкова. — Вы твердый человек. У вас есть воля и характер. Вот бы Вере Ивановне быть такой! Увы, она больше послушна чужой воле, чем своей. Что Жорж скажет, то для нее свято.
Смеясь, Калмыкова закончила:
— Видите, пообещала вам поддержку, но не так уж твердо. Сказала — напишет в Женеву. А я более решительна. Можете спокойно ехать в Псков. Там уже вас, наверное, ждут. Я помогу вашей газете. Свяжу с кем надо, привезу денег. Когда-нибудь, может, потомки и меня помянут добром.
Калмыкова любила быть великодушной, да она в действительности и была такой.
Помогать людям, устраивать встречи, хлопотать за кого-то, казалось, было для Калмыковой высшим наслаждением. Кличку Тетка она вполне заслуживала. Книги любила, как родное дитя, и распространяла их по России во множестве. В шутку за эту деятельность учителя называли ее «товарищем министра просвещения». Она не скрывала, что очень горда этим.
Псков… Утром долго звонили колокола.
От Петербурга несколько часов езды, и вы уже в глухой, захолустной провинции. Тишина. Малолюдье. Улицы завалены снегом. Летом они широкие и густо-зеленые.
Но еще далеко до лета. Февраль. Короткий и такой бесконечный. Для Владимира Ильича этот месяц был особенно насыщен событиями, встречами. Сколько городов промелькнуло, сколько лиц!
Но здесь, в Пскове, предстояла остановка надолго.
И ждали серьезные дела. Здесь все должно окончательно решиться. Сюда для переговоров о будущей «Искре» скоро приедут люди, на которых Владимир Ильич возлагал большие надежды. Одни из них должны были стать непосредственными работниками редакции газеты, другие помочь в ее организации и распространении. И еще предстояли важные совещания, на которых будет обсуждена общая линия «Искры».
В Пскове жило много ссыльных и других лиц, которым не разрешалось проживать в крупных центрах страны. То была очень разношерстная публика. В общем, повторялось то же, что в Питере. Народники, социал-демократы и так называемые «легальные марксисты» — сторонники мирного окультуривания русского самодержавия без революции и потрясений.
О спасении России тут говорили все, и на собраниях спорили до хрипоты. Владимира Ильича пригласили выступить на одном таком собрании. Здесь читали его последнюю книгу о развитии капитализма в России, о ней шли споры.
Приглашение Владимир Ильич принял. Собрались на чьей-то квартире. Было тесно, шумно, дымно. Говорили о путях развития России, о мужике, о пролетариате. Каждый оратор отстаивал свое.
К Владимиру Ильичу присматривались, прислушивались.
У многих в Пскове еще сохранялось какое-то наивное представление о революционере. Смелый террористический выстрел в царя или в кого-нибудь из его приспешников, громкая защитительная речь на судебном процессе — вот что связывалось с понятием о революционере, а Владимир Ульянов ни в кого не стрелял, речей перед собственными судьями не произносил. Поэтому первое впечатление у тех, кто его до сих пор не знал и плохо разбирался в марксизме, было такое: пожалуй, это скорее ученый, чем революционер. Блестяще знает русскую и мировую экономику, о том свидетельствует обилие цифровых выкладок и в самой его книге, и в его выступлении здесь на собрании.
Но вот уже в зале переглядываются, иные с недоумением пожимают плечами. Тут есть народники, верящие, что только крестьянская община принесет России обновление, есть «легальные марксисты». И ни тем, ни другим не нравится, что оратор с глубокой убежденностью говорит о классовой борьбе, о великой исторической миссии пролетариата, о неизбежном революционном переустройстве мира.
Вскакивает бородатый «легал» (так часто называли сторонников «легального марксизма») и начинает протестовать:
— Позвольте! Мы знаем, что Россия сохи и ручного ткацкого станка благодаря капиталу превращается в Россию плуга и парового ткацкого станка. Но что же из этого должно следовать, господа? Казалось бы, естественно в этих условиях призывать к выучке у капитализма, а не к революционным действиям и преждевременным социалистическим мечтаниям. Однако оратор явно клонит к такому пути!
В зале шумят, кричат, а Владимир Ильич уже перешел к анализу общественно-хозяйственного строя России. Он приводил цифру за цифрой, и из его выкладок с железной логикой вытекало, что не крестьянская община, а рабочий класс принесет России обновление, и тем злободневнее стоит вопрос о политической организации пролетариата, о партии, без которой он был бы не в состоянии выполнить свою историческую роль.
Ученый? Да, но в то же время и решительный революционер, готовый перекроить мир и знающий, что делать, каким путем идти.
Собравшиеся переговаривались:
— Так знать факты может только тот, кто не болтает о спасении, как наш брат интеллигент, а действительно дотошно знает жизнь народа… Смотрите, как расчехвостил наших ораторов!.. А как далеко умеет заглядывать вперед!
После выступления Владимира Ильича один из ссыльных — еще молодой социал-демократ — подошел к нему и сказал с волнением:
— Знаете, товарищ Ульянов, вы как-то по-новому осветили само понятие о революционере.
— Но я об этом сегодня ничего не говорил.
— А я, слушая вас, все думал об этом!..
Когда Владимир Ильич возвращался домой с этого сборища, то заметил за собой филера.
Хитрый был филер. Он не шел за Владимиром Ильичем неотступно, а просто время от времени вдруг возникал на пути, то в кухмистерской или чайной, то на улице и перед домом, где жил Владимир Ильич, как бы напоминая о своем существовании, и быстро исчезал.
В Пскове Владимир Ильич жил легально, по паспорту и прописке, мог ходить и встречаться с кем угодно.
Это «право», дарованное ему департаментом полиции после семнадцати месяцев одиночки петербургской тюрьмы и трех лет сибирской ссылки, Владимир Ильич постарался использовать в полной мере.
Лепешинских еще не было в Пскове — они всё задерживались в Сибири из-за болезни Олечки. Это затруднило Владимиру Ильичу его работу. Где б он ни находился, ему требовались явки, надежные адреса для переписки, помощь в организации встреч с нужными людьми.
Некоторые встречи Владимир Ильич устраивал так, чтоб филер видел. Тот иногда даже здоровался со своим поднадзорным. Приподнимет вежливо шляпу и на ходу скажет:
— Бонжур, мсье Ульянов. Неважная погода, а?
Владимир Ильич часто и подолгу работал в местной библиотеке. Видимо, филер поинтересовался, выведал у служителя, сидящего за абонементом, какие книги он читает. И, узнав, что все «по статистической части», как-то на улице сказал, с неизменной вежливостью снимая шляпу:
— Утомляют небось книги? Известно, дело ведь умственное.
Изучив повадки филера, Владимир Ильич устраивал и обставлял наиболее важные встречи так, что тот о них и не догадывался. Но и те встречи, о которых филер знал, не могли бы натолкнуть его на мысль, чем в действительности занимался Ульянов.
Однажды филер видел, как Ульянов шел по улице с представительным мужчиной лет тридцати, весьма добропорядочной внешности.
Хорошее касторовое пальто, светлая каракулевая шапка, новые галоши. Воротник вроде бы даже бобровый. Лицо интеллигентного человека. Бородка тщательно подстрижена. В руке тросточка.
Горбатенко — так звали филера — уже привык, что среди политических встречались и состоятельные люди. Видимо, этот мужчина — из хорошей дворянской семьи.
Как установил филер, спутником Ульянова был Александр Потресов, известный в Петербурге литератор, примкнувший к социал-демократам. Участвовал в питерском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», за что отбывал ссылку в Вятской губернии. Сейчас он на том же положении, что и Ульянов: имеет запрещение проживать в столице и состоит под негласным надзором.