Теперь, встречая Ульянова и Потресована улице, Горбатенко снимал шляпу уже перед обоими:
— Бонжур, господа. Желаю здравствовать.
Несколько позже, уже в марте, филер видел Ульянова с двумя другими политическими. Одного из них — человека с красивым лицом и жгуче-черными волосами, который шел слева от Ульянова, — филер знал.
Это был Стопани, местный статистик. Тоже из социал-демократов. Сын врача, сестра — жена генерала.
Второй спутник Ульянова — он шел справа, чуть заметно прихрамывал — был новеньким в Пскове. Высокий, худой, одет бедновато. Шапка, пальтишко и сапоги как будто еще ничего, по материалу все добротное, но бросалось в глаза, что человек этот не привык обращать на себя внимание, оттого одежда у него прежде времени запылилась и обтрепалась.
Молодой, лет двадцати семи, а ходит сутулясь, походка и жесты порывистые, нервные. На тонком носу — пенсне, глаза пронзительные, быстрые. Темная бородка и усы. Как выяснилось, это был Юлий Цедербаум, он же Мартов, недавно вернувшийся из Туруханска, где отбыл три года ссылки по тому же делу петербургского «Союза борьбы».
Встретив на другой день Ульянова одного, без спутников, Горбатенко подошел и попросил прикурить. Владимир Ильич спокойно полез в карман.
— Я не курю, но, пожалуйста, вот спички.
— У вас много знакомых, я вижу, господин Ульянов, — сказал Горбатенко, закурив. — Плохого ничего нет. Вы адвокат и литератор также. Книги пишете.
Что остается делать, когда филер начинает с вами разговаривать почти дружелюбным тоном? У Горбатенко было широкое прыщеватое лицо с крупным мясистым носом. Одет он был в старенькое пальтишко — видимо, жалованья на семью не хватало, а ртов много. Глазки хитро и часто помаргивали.
Владимир Ильич стоял вполоборота к шпику и, ожидая, что тот еще скажет, с невозмутимым видом разглядывал стаю галок над псковским кремлем.
— В общем, ничего не имею, — продолжал филер. — Вот ваши спички. Хотя для чего вам они, раз не курите? С вашего разрешения я оставил бы себе.
Владимир Ильич молча протянул руку и забрал коробок.
— Не желаете? О, ради бога! Обойдусь… Я что хочу сказать? Я бы посоветовал вам ограничить круг ваших знакомых. А то, правду говоря, много работы мне задаете. А у меня ее и так…
— Бум, бум, бум, — вдруг проговорил Владимир Ильич.
Филер заморгал, удивленно переспросил:
— Что вы сказали?
В глазах Владимира Ильича мелькнуло вместе с выражением затаенной досады и еле сдерживаемого негодования еще что-то озорное, даже искорки веселые загорелись в них. Он не терял присутствия духа ни на минуту.
— Позвольте, что вы сказали? — все добивался Горбатенко.
Было трудно удержаться от улыбки, глядя на покрасневшее лицо филера, уже понявшего, что над ним посмеялись. Обижаться? Сам виноват.
Так и не сказав ни слова, Владимир Ильич повернулся и пошел своей дорогой.
Больше филер не задевал Ульянова.
По плану Владимира Ильича газета должна была выходить сначала как издание особой социал-демократической «литературной группы». А среди социал-демократов в ту пору было мало литераторов, талантливо пишущих авторов. Вот почему Владимир Ильич вовлек в группу Мартова и Потресова и рассчитывал на их помощь; он встречался с ними в питерском революционном подполье еще до тюрьмы, знал их труды: оба уже тогда слыли способными литераторами. Мартов входил в группу руководящих деятелей петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и был арестован в один день с Владимиром Ильичем. В ссылке Владимир Ильич переписывался и с ним и с Потресовым.
По вызову Владимира Ильича они и прибыли в Псков, чтобы совместно начать практическую подготовку к выпуску «Искры».
Каждый день члены «литературной группы» собирались и работали. Обсуждали программу и характер будущей газеты. У Владимира Ильича был готов проект «заявления от редакции». Над проектом Владимир Ильич много потрудился, считая его важным. Первое же выступление «литературной группы» должно показать подпольной России, к чему будет стремиться «Искра». Это должно быть боевое, подлинно марксистское выступление.
— Гениально! — весело говорил Мартов по поводу проекта.
Турухапск оставил неизгладимый след на лице Мартова — нездоровую бледность и хрипловатый голос от болезни горла. Но держался Мартов бодро, порой даже бравировал своей оптимистичностью, любил надо всем подшучивать и подтрунивать. Проект Владимира Ильича п весь его замысел с «Искрой» он принял восторженно и был признателен Владимиру Ильичу за то, что тот пригласил его участвовать в таком большом деле.
Потресов благодушно кивал:
— Проект удачный. Я согласен.
Все трое были почти ровесники: Владимиру Ильичу еще не хватало каких-то месяцев до тридцати, Мартову было неполных двадцать семь, Потресов же имел гораздо больше оснований, чем Владимир Ильич, именоваться «Стариком» — ему шел тридцать второй год.
Он уставал раньше остальных и первый молил о передышке:
— Хватит, друзья, голова трещит, право!
На случай, если бы в Смоленске летом собрался съезд, Владимир Ильич сделал новые наброски партийной программы.
Мартова удивляло: когда же Владимир Ильич успел так много! И проект «заявления от редакции» готов, и программа вырабатывается. В Петербурге, Москве и кое-где в провинции уже думают о плане Владимира Ильича, готовятся что-то внести свое.
— Непостижимо! — говорил Мартов, пожимая острыми, костлявыми плечами. — Даже завидно! Надо по справедливости отдать должное такой энергии и особенно — удивительному постоянству на каждом шагу движения к цели…
Иногда в «Тройственном союзе» вспыхивали споры, Благодушный Потресов, впрочем, вскоре сдавался, уступал, а Мартов, с мгновенной быстротой уловив мысль Владимира Ильича, ему понравившуюся, горячо принимался ее развивать. Потресов, уже сдавшийся, только восклицал:
— Умерьте свой темперамент, Юлий Осипович. Все ясно.
Круг лиц, среди которых вращался Мартов в прошлом, принадлежал к слоям служивой интеллигенции так называемого «среднего достатка». Его отец исправлял какую-то должность в «русском обществе пароходства и торговли», был образованным человеком, имел звание «потомственного почетного гражданина».
Пенсне со шнурочком, потрепанный костюм, голова в густой заросли волос, вечно растрепанных, а бородка тощая и тоже всегда в беспорядке, все это придавало Мартову знакомый всем вид бедствующего интеллигента.
Писал он легко, быстро, и Ильич надеялся, что этот человек будет полезен «Искре». Постоянным местожительством после ссылки Мартов выбрал Полтаву, видимо из-за мягкого климата.
Потресов в сравнении с Мартовым выглядел крепышом, но жаловался после ссылки на слабое здоровье. Одевался он опрятно, по-европейски модно и солидно, носил в жилете золотые часы.
Потресов вышел из другой среды; этот человек, тоже широкообразованный, революционно настроенный и хорошо владеющий пером, больше вращался в кругу просвещенных лиц из обуржуазившегося дворянства.
У Потресова были «симпатии», не очень нравившиеся Владимиру Ильичу: в прошлом Потресов много общался с «легальными марксистами» и всячески стремился привлечь их к участию в будущей «Искре».
— Они полевеют, — уверял он Владимира Ильича и Мартова. — Они хорошие люди, право…
Хорошие люди… А марксизм извращают, опошляют, выхолащивают из него душу. Нет, с ними «Искре» не по пути.
Мартов яростно нападал на Потресова:
— Долой соглашательство! Никаких компромиссов с буржуйскими «легалами»! И вообще никаких соглашений.
Горячась, Мартов тянул в другую сторону: к предельной нетерпимости, уже отдававшей сектантством.
Владимир Ильич ясно видел достоинства и недостатки этих людей и отдавал себе отчет в том, что работать с ними будет нелегко. Но он надеялся, что сама жизнь заставит этих людей стать ближе к тем идеям, которые они готовы всячески поддержать, еще, может быть, даже не очень усвоив всю их глубину.