Мартов покашливал, голос после бессонной ночи у него был совсем глуховатый, едва слышен.
— Вы что все оглядываетесь, Владимир?
— Тут филеров полно. Еще немного походим, поосмотримся, а потом махнем в Питер, но уже не по Варшавской, а по Царскосельской дороге.
Мартова и сейчас не оставляло расположение к шутливости. Он с веселой бравадой произнес, правда очень тихо:
— Чего бояться? Все равно…
И так же тихонько, как бы про себя, продекламировал:
Кто из революционеров не знал этих строк? Каждый знал, где в Петербурге помещается охранка и где — дом предварительного заключения, куда попадали революционеры при аресте.
Шутка Мартова заставила Владимира Ильича улыбнуться и произнести тоже шутливым тоном:
— Типун вам на язык, Юлий. Лично я вовсе не нахожу неизбежной встречу на Шпалерной и Гороховой… После Сибири не хочется, хватит!..
Часа полтора ходили они среди залитых солнцем сосен и берез. А потом, когда уже сидели в поезде и отмахивали последние версты перед Питером, оба в веселом возбуждении обменивались впечатлениями от своей прогулки. Она была вынужденной, они старались сбить со следа «недреманное око» охранки. Но зато как хорошо подышали воздухом и как славно было ходить на рассвете по росистым аллеям.
А в филерской бумажке, летевшей вслед за ними, обо всем этом по-протокольному скучно, но с пунктуальной точностью говорилось:
«На станции Александровской в 7 час. 26 мин. сего 20 мая они вышли и путались по аллеям Царского Села, скрываясь от наблюдения до 9 час. утра, когда по Царскосельской дороге приехали в Петербург. Здесь они оставили имевшуюся с ними небольшую ручную корзинку в здании, где помещается статистический комитет народной переписи (Казачий пер.), а сами разошлись порознь».
В конце бумага запрашивала его превосходительство, подлежат ли означенные лица немедленному задержанию, как не имеющие права проживать в столице, или же должно быть продлено наблюдение.
Ответ был: продолжить наблюдение.
Филеры установили, что Ульянов и Мартов заходили в дом Геймана, где в квартире шесть проживал электротехник при комитете народной переписи Николай Леонтьевич Малченко; потом, расставшись, каждый в течение дня посетил: первый — редакцию «Северного курьера» и фельдшерицу Варвару Федоровну Кожевникову; второй — своих родителей, давно проживающих в Петербурге.
Целые сутки усердствовали филеры.
На другой день с утра возле дома Геймана по Большому Казачьему переулку топтались в воротах какие-то субъекты. Ждать им пришлось долго. Около часу дня, не подозревая о засаде, спокойно вышел из подъезда тот самый человек, который был им нужен.
— Вы арестованы, Ульянов!
С двух сторон схватили его за руки и, не обращая внимания на протесты, повели обратно в квартиру Малченко, где он ночевал, и тут принялись за обыск. Как водится, делалось это при понятых и дворнике. И не только у них, но и у агентов охранки разгорелись глаза, когда в жилете задержанного была найдена крупная сумма денег — 1400 рублей. Кроме денег, были отобраны при обыске заграничный паспорт, тетрадь с какими-то выписками, дубликат квитанции на отправленный вчера из Пскова багаж, письмо за подписью «Надя» из Уфы и какие-то квитанции и счета. Обыск в квартире еще шел, когда раздался звонок.
Дверь передней открыли. На пороге, близоруко щурясь на незнакомцев, стоял Мартов.
— Заходите, заходите, голубчик! Руки поднять! Вот так. Оружия нет? Стоять спокойно! Обыск!
У вошедшего тоже нашли немалую толику — больше полтысячи рублей. Отобрав и эти деньги, составили протокол и отвезли арестованных в охранку на Гороховую, четыре.
Допрашивал Владимира Ильича сам полковник Пирамидов. Все отобранные при обыске предметы лежали на столе.
— Послушайте, арестованный, зачем вы бродили больше часу по царскосельским местам? — спрашивал полковник. — Уж эти-то места мы наблюдаем с особым вниманием.
Владимир Ильич не дал Пирамидову сбить себя с толку. Ясно, что, кроме Горбатенко, тут поработали еще другие филеры. Правду сказать, Владимир Ильич не ожидал, что к его особе охранка приставит для наблюдения больше одного шпика.
— Нет, в Царском Селе вам никак не имело смысла показываться, — твердил свое Пирамидов. — Сами должны были понимать.
— Возможно, — кивнул Владимир Ильич.
— Так-с. А скажите, пожалуйста, Ульянов, зачем вы приехали сюда, не имея разрешения?
— Заехал я сюда по пути к родным, проживающим сейчас на даче в Подольске под Москвой, и главным образом для посещения редакций и окончания моих литературных и денежных дел перед отъездом за границу.
— А зачем едете за границу?
— Для продолжения научных занятий. — Владимир Ильич подумал и добавил: — И для пользования библиотеками, поскольку здесь доступ во все большие города мне закрыт… Ну и для лечения также.
Во время допроса Пирамидов старался разговаривать с арестованным либерально.
— О, конечно, Псков — дыра, и уж если за прегрешения вы лишены права пользоваться Санкт-Петербургской публичной библиотекой, то приходится думать о культурных центрах за рубежом родной страны, увы, это гак. Ну, а относительно ваших встреч здесь что скажете?
— Ничего.
— Почему?
— Не нахожу нужным. Это не входит в состав моего проступка, если считать таким самовольное прибытие в Петербург.
— Относительно денег тоже не хотите говорить?
— Это мои личные средства…
Допрос длился до обеда. Полковник дал себе затем передышку часа на два. Потом допрашивал Мартова.
Некоторое время после допросов арестованных полковник Пирамидов размышлял. Собственно, ничего компрометирующего не найдено. И на четвертый день пребывания арестованных за решеткой из охранки в департамент полиции пропетляла еще одна бумага за № 198:
«Дополнительно к донесению моему от 22 мая сего года за № 194 имею честь представить при сем вашему превосходительству копии показаний задержанных за недозволенный приезд в Санкт-Петербург Ульянова и Цедербаума…
Ввиду того обстоятельства, что Ульянову и Цедербауму в настоящее время может быть предъявлено только обвинение в самовольном приезде в столицу, полагал бы ограничиться произведенными допросами и отправить с провожатым надзирателем: Цедербаума — в Полтаву, а Ульянова — в Подольск».
Его превосходительство думал шесть дней.
Владимир Ильич отдавал себе полный отчет во всей серьезности внезапного провала.
Камера… Четыре голых стены и дверь с глазком. И зарешеченное окошко, через него едва проникает дневной свет. Жесткая койка.
Самое страшное было то, что среди бумаг, отобранных у Владимира Ильича при аресте, были записанные химией заграничные адреса. Если полковник догадается проявить эту бумагу, тогда все пропало. Не будет газеты. Искра может погаснуть, еще даже не вспыхнув, и в России ее не увидят.
Шли дни. Это были, пожалуй, самые трудные дни, какие до сих пор переживал Владимир Ильич.
Неужели снова годы тюрьмы и еще более далекой ссылки? Правде надо смотреть в глаза.
Ночами совершенно не спалось, все думалось. В сравнении с этими ночами те, которые так изводили его в Шушенском перед концом ссылки, ничего не стоили.
Белые ночи… Как мучительны они в камере!
И вдруг после десятой такой ночи произошло то, чего узник уже не ожидал. Открылась дверь камеры, седой надзиратель принес вещи из цейхгауза и сказал Владик миру Ильичу:
— Собирайтесь. Поедете в Подольск. Вас освобождают.
Его ведут в контору, там он расписывается в книге, получает обратно все, что у него отобрали при аресте, и скоро в сопровождении конвоира уже едет в Подольск, где жили теперь на даче его родные. А Мартова в это же время другой конвоир отвозил в Полтаву. Его тоже освободили.