— Как все сложно, — проговорила Надежда Константиновна. — Так хочется быть с тобой рядом, во всем помогать.
Он кивнул, глаза тепло блеснули.
— Так и будет, Надя. Кончишь ссылку, сразу приезжай.
Он рассказал, что Потресову, судя по его письмам из Берлина, удалось добиться поддержки в издании «Искры» у немецких социал-демократов. С их помощью отыскана подходящая типография в Лейпциге. Ее владелец готов наладить у себя тайное печатание «Искры». Но прежде чем начать выпуск «Искры», еще надо договориться в Женеве с плехановской группой «Освобождение труда».
Надежда Константиновна спросила:
— Володя, а ты уверен в том, что тебе удастся найти контакт с Плехановым и его группой?
Он озабоченно вздохнул. Надежда Константиновна насторожилась. «Значит, и сам беспокоится», — подумала она.
Группу «Освобождение труда» Владимир Ильич глубоко ценил. Особенно Плеханова.
Много лет назад преследуемая полицией кучка русских революционеров бежала в Женеву. Это были Плеханов, Аксельрод, Дейч, Засулич… Они основали за границей первую русскую марксистскую группу. Тянулись долгие годы эмиграции, и порой казалось, что взгляды, которые проповедует группа, почти не встречают отклика в России. Град нападок сыпался на Плеханова, ставшего из народника марксистом. И ему и другим членам группы было тяжело, очень тяжело. Голодали, но работали упорно и много и дали России первые марксистские труды. Последние деньги жертвовали на содержание типографии, на издание брошюр и переправку их в Россию. Сделала группа немало.
Но это было давно…
К пристани подходил пароход. Он протяжно гудел.
— Видишь ли, Надя, — сказал Владимир Ильич, когда гудок затих. — О «женевцах» мы в Пскове договорились так: в редакцию позовем, как теоретическую силу используем, но отдавать «Искру» совсем в их руки не станем. Мы решили предложить им быть равными соредакторами «Искры». Но самостоятельность нашей «литературной группы», как главного издателя «Искры», хотим обязательно сохранить.
— А Плеханов с этим согласится?
На реке сверкала и переливалась серебром взрябленная лунная дорожка. Владимир Ильич задумчиво смотрел вдаль и говорил Надежде Константиновне, что она затронула сложный и трудный вопрос. Видимо, решить его будет не просто.
— Все твердят одно: женевская группа сейчас очень далека от нашей русской практики… В этом вся их беда, Надя, им нельзя сейчас поручать «Искру», они ее завалят, превратят в очередной заграничный орган. Да и не под силу им будет, наконец, вести черновую редакторскую работу!
— Я понимаю, Володя. Но поймут ли это в Женеве?
— Не знаю, — откровенно сознался Владимир Ильич. — Надеюсь. Этого быть не может, чтобы Плеханов не согласился. Ведь мы зовем его на живое, настоящее дело. И тут все личное прочь. Я говорю о самолюбии и прочих щекотливых вещах. Идея, которую мы вкладываем в «Искру», — превыше всего! Это и Плеханов должен понять.
Ни малейших обидных для Плеханова и его группы ноток нельзя было бы уловить в голосе Владимира Ильича. В споре с Крохмалем он недавно защищал Плеханова от нападок, и чувствовалось, он по-прежнему любит и верит в него. Он говорил горячо и все смотрел на далеко уходящую лунную дорожку. А Надежда Константиновна не отрывала глаз от его возбужденного лица и радовалась тому, что все мелкое, ничтожное — то, что часто так мешает даже большим людям, совершенно несвойственно ему.
А Плеханов, по утверждениям многих видавшихся с ним в последнее время, этого «мелкого» не лишен. Все утверждали, что Плеханов никого не признает наравне с собой.
Больше о деле в тот вечер не разговаривали. Приезд Владимира Ильича принес много радости Надежде Константиновне. До конца ссылки ей оставался почти год. После Сибири, где радости и горести она и Владимир Ильич делили пополам, было особенно трудно жить одной в Уфе. Но Надежда Константиновна была не из тех женщин, кто жалуется на свою судьбу.
Шло жаркое лето 1900 года. Газеты взахлеб расписывали красоты и чудеса всемирной выставки в Париже, приуроченной к началу нового века. В тот год часто повторялись знаменитые пушкинские стихи:
О ней, о России, и ее будущем думал Владимир Ильич, когда подъезжал ранним утром к Смоленску. Здесь ему предстояло встретиться с Бабушкиным, давним знакомцем.
После Уфы это должна была быть последняя встреча в ряду многих других. Отсюда Владимир Ильич вернется ненадолго в Подольск, завизирует свой заграничный паспорт — и прощай Россия.
Древний Смоленск встретил Владимира Ильича слепящим жаром церковных куполов, зеленым шумом привокзальной рощи, веселым чириканьем воробьев, купающихся в разогретой солнцем пыли на разбитых мостовых. Днепр казался здесь совсем маленьким, Владимир Ильич увидел его с моста впервые и удивился. Он привык к широким волжским просторам.
«Всякая река в истоке невелика». Владимир Ильич улыбнулся этой мысли, подумав о будущей «Искре».
На вокзале он накупил газет, удивив продавца: целую кипу унес, когда ее прочтешь!
Бабушкин жил в небольшом домике, спрятавшемся в густой зелени на окраине города. Владимира Ильича встретила предупрежденная о его приезде жена Бабушкина — Прасковья Никитична. Ввела в дом, дала умыться с дороги, усадила за стол.
— Кушайте. Ивана Васильевича раньше обеда не будет. Он в инструментальной кладовой работает.
— Спасибо, Прасковья Никитична. Я подожду.
— Газеток у вас, я вижу, много. Почитайте пока. А то не знаю, чем вас и занять…
— Меня не нужно занимать, — улыбался гость. — Впрочем, я бы с охотой послушал, как вам жилось в Екатеринославе. Ведь вы недавно здесь?
— Недавно, совсем недавно. Но лучше пусть вам Иван Васильевич расскажет. Вы пока почитайте.
На улице под окном цвела сирень. Вокруг все было спокойно, мирно, глухо.
За палисадником в тенистой канавке лежали гуси. Владимиру Ильичу нравились врачующая тишина и простор этого зеленого уголка, и, время от времени отрываясь от газет, он с удовольствием любовался видом из окна.
А жена Бабушкина думала, поглядывая на гостя: «И чего он все улыбается? Наверное, в самом деле прав Ваня. Говорил, приедет хороший человек».
Вот наконец прибежал Иван Васильевич, бросился обнимать гостя:
— Здравствуйте, дорогой товарищ!
Перед Владимиром Ильичем стоял молодой рабочий не ахти какого роста и телосложения, лицо улыбчивое, приятное, но очень бледное и худощавое, с красными припухшими веками. Ивану Васильевичу шел всего двадцать седьмой год, но из-за русых усов, уже довольно густых, он казался старше. Весь облик Бабушкина говорил о том, что физически он человек небольшой силы, немало их уже растратил.
А Владимир Ильич видел перед собой богатыря, человека большой духовной красоты и нравственной силы. О зрелости рабочего класса России Владимир Ильич судил по этому человеку, и все, что Бабушкин пережил с малолетства, связывалось в представлении Владимира Ильича с тем путем, какой прошел весь русский рабочий класс.
Глухое северное село Леденгское. Вокруг — леса и болота. Жалкий клочок земли не может прокормить крестьянскую семью. Жили не столько от хлебопашества, сколько от заработков на ближних солеварнях. Тут потерял силы отец Вани и помер, когда Ване было пять лет.
А в десять лет, попав в Петербург, куда приехала искать заработка его мать, деревенский мальчик начал жизнь пролетария. Сколько их в те годы приходило на поиски заработка в столицу! Деревня нищала, и фабричный Петербург жадно поглощал дешевые рабочие руки.
В торпедных мастерских Кронштадтского порта Бабушкин работал учеником слесаря за 20 копеек в день. Потом перешел на Семянниковский завод за Невской заставой. Здесь слесаря работали «поштучно», сдельно, не зная отдыха. Возвращаясь под утро домой, Ваня засыпал на ходу. Тогда у него и началась болезнь глаз.