Грамоту он немного знал, читать любил. И вот в его руках первый подпольный листок. Новый мир открывался молодому рабочему. Скоро он вошел в марксистский подпольный кружок, которым руководил Владимир Ильич, стал учиться в вечерне-воскресной школе за Невской заставой, где преподавала Крупская. Еще год спустя — он активная фигура в петербургском «Союзе борьбы». А когда Владимира Ильича и других арестовали, молодой рабочий, еще так недавно изучавший на уроках Крупской простую грамоту, написал и распространил среди рабочих листовку «Что такое социалист и политический преступник?».
Листовка поражала революционной страстностью и умом ее автора, горячо нападавшего на самодержавие и весь крепостнический строй в России.
Скоро полиция добралась и до Бабушкина. Но, продержав в тюрьме, выслала не в Сибирь: заводов, мол, там нет, а на юг Украины, в рабочий Екатеринослав. Школа питерской борьбы помогла Бабушкину стать одним из вожаков революционных рабочих Екатеринослава. Он — руководитель тайного кружка, сам пишет и печатает листовки в подпольной типографии, помогает созданию газеты «Южный рабочий».
Опытный конспиратор, он все же вынужден был бежать из-за преследований охранки и сейчас нелегально жил тут, в Смоленске, по подложному паспорту.
— Глаза побаливают, вот что худо, — рассказывал он за обедом, — воспаляются и припухают.
Владимир Ильич помнил — веки у Ивана Васильевича бывали всегда красноватыми. Да, если это не проходит, то действительно худо. Кроме всего, еще и верная примета для охранки, которая, без сомнения, старательно ищет беглеца.
— Да неужели вы ради меня приехали? — не мог прийти в себя Бабушкин и все потчевал Владимира Ильича: — Ешьте, пожалуйста!
Не виделись они пять лет, а сказать друг другу надо было многое. Уединившись в горенке после обеда, долго разговаривали.
Мог ли Иван Васильевич не поддержать идею «Искры»! Едва только выслушав план Владимира Ильича, он воскликнул:
— Здорово! Сделаем.
В течение всего разговора Бабушкин то и дело брался причесывать свои негустые темно-русые волосы; отбросит их назад, обнажив большой высокий лоб, пригладит, а через минуту так энергично тряхнет головой, что прическу опять надо приводить в порядок.
— Сделаем, сделаем, — кивал Бабушкин, когда Владимир Ильич говорил ему о том, что без таких рабочих, как он. Иван Васильевич, не имело бы и смысла браться за строительство партии, первым шагом к которой должна стать общерусская газета. Сильно встряхивая головой и больше уже не пытаясь привести в порядок свои волосы, Бабушкин повторял: — Все, что требуется, сделаем, организуем. Народ поддержит…
Владимиру Ильичу понравилось больше всего это «сделаем». Рабочий человек, настоящий революционер не стал тратить лишних слов. Сделаем! И можно было не сомневаться: сделает.
Владимир Ильич рассказал, что скоро уезжает, и просил Ивана Васильевича стать организатором распространения «Искры» и ее корреспондентом. Хорошо было бы Ивану Васильевичу поселиться для этой цели в таком крупном промышленном районе, как Иваново-Вознесенск. «Мануфактурный край», как его зовут.
— Сделаем, — снова закивал Бабушкин. — Еду в Иваново-Вознесенск. — Будут у «Искры» заметки не только от меня, а и от других рабочих.
Он добавил весело:
— Была бы «Искра», а пожар раздуем!
— Будет «Искра», — давал твердое слово Владимир Ильич. И смеялся, любуясь собеседником.
С разрешения гостя Иван Васильевич рассказал жене о цели его приезда. Это произошло за вечерним чаем. Рассказывая, Иван Васильевич увлекся, стал рисовать картину будущего. Сперва будет создана партия, она поведет за собой рабочих и весь народ, поднимет миллионы на победоносную революцию, и придет свобода — и какое же это будет счастье!
Прасковью Никитичну растрогали мечты мужа.
— Эх, Ваня, — вздохнула она, — скоро сказка сказывается, знаешь? В жизни-то бывает другое.
Гость заступился за Ивана Васильевича, сказал:
— Да, добиться свободы будет нелегко, этого нельзя скрывать, но ее приход так же неизбежен, как ежедневный восход солнца.
Иван Васильевич шутливо посоветовал жене:
— Ты с моим гостем не спорь! Он тебя переспорит.
Прасковья Никитична смущенно улыбнулась:
— А я и не спорю. Я только спрашиваю, когда же наконец трудящемуся человеку станет легче жить?
— А тебе говорят: хорошая жизнь обязательно будет!..
На столе шумел самовар, приятно пахло дымом еще не прогоревшего уголька в трубе. Умывалась у порога белая кошка. Вид из окна был убогий, заброшенный: ни одной крыши добротной, всё солома да почерневшая щепа.
Посреди мостовой, вздымая пыль, шли с поля коровы. Хлопал бичом старик пастух. И какая-то девочка, лет десяти, шустрая и крепенькая, сидя по ту сторону дороги у крыльца своего домика, чистила песком кастрюлю и протяжно пела:
Все казалось таким неисправимо косным, обыденным, заведенным на века, всегдашним и незыблемым, что другую жизнь было трудно себе и представить.
А Владимир Ильич уверял, что все это уйдет, переменится, и, рассказывая Бабушкину и его жене о недавних событиях в Харькове, говорил, что это лишь первая ласточка, в недалеком будущем вся жизнь неузнаваемо преобразится. Он предсказывал невиданный по размаху взлет революционного движения. Теперь ясно, что дело дойдет и до уличных баррикадных столкновений, что Россия вступает на столбовую дорогу революции. Бабушкин задумчиво слушал, и глаза его мечтательно светились, словно он уже видел новую, преображенную Россию.
А девочка там, по ту сторону дороги, всё чистила кастрюлю и пела о кавалерах. Песенка была грустная. Уходил на войну Ваня, его любимая сетовала: «На кого ж ты меня покидаешь?» Вот он с горя и отвечал, что кавалеров много.
После чая Владимир Ильич и хозяин дома вновь занялись делом. До отхода ночного поезда, которым гость собирался отбыть в Москву, еще оставалось часа три. Это время Владимир Ильич и Бабушкин посвятили науке, которую должен был хорошо знать каждый профессионал-революционер, — науке конспиративной переписки.
Бабушкин был, конечно, не новичок в этом деле, но многих хитростей и приемов ведения такой переписки он еще не постиг, а лучшего учителя конспирации, чем Владимир Ильич, трудно было бы и сыскать. Он показывал, как писать раствором соли, молоком и всякой другой химией.
— У вас есть щавелевая или лимонная кислота? — спросил Владимир Ильич у Прасковьи Никитичны. — Дайте нам… Тоже очень хорошее средство.
Бабушкин загорелся, ему непременно захотелось испробовать и эти «чернила», но ни щавелевой, ни лимонной кислоты в доме не оказалось.
— Купи! — обратился Иван Васильевич к жене. — Сходи, а?
На улице уже совсем свечерело, но аптеки еще были открыты. Прасковья Никитична накинула на плечи платок и ушла.
Иван Васильевич поглядел из окна, в какую сторону сна направилась, и произнес удовлетворенно:
— Молодчина. Знает дело. Пошла не в ближнюю, а самую дальнюю аптеку. Она у меня тоже приучена… Не подкачает.
Через полчаса Прасковья Никитична вернулась с пакетиком щавелевой кислоты. Белые кристаллики растворили в воде, налитой в блюдце. Вот и готовы бесцветные «чернила» для конспиративного письма. Написав несколько строк на тетрадном листке, Владимир Ильич сам же прогрел его над огнем лампы.
Выступили коричневые буквы:
«Иван Васильевич Бабушкин — первый рабочий корреспондент «Искры». Рабочий корреспондент! Как это важно для успеха нашего нового дела!..»
Бабушкин от души смеялся. Сам пробовал писать щавелевыми чернилами. Получалось хорошо.
Иваново-Вознесенск, Орехово-Зуево, Шуя. В этих многолюдных местах текстильного центра России Бабушкин появился гораздо раньше, чем стала выходить «Искра». Сказав «сделаем», он не стал медлить.
Да и оставаться в Смоленске оказалось невозможным. Вскоре после отъезда Владимира Ильича произошел случай, заставивший Бабушкина как можно скорее замести свои следы.