Правил лошадью шушенский мужичок, нанятый для поездки в Ермаковское. Наезженная колея вилась среди высокой зажелтевшей травы. Никто ее тут не косил.
— Собираюсь ходатайствовать о переводе в Нижнеудинск, — рассказывал по дороге Кржижановский. — Есть у меня возможность устроиться там в паровозном депо.
Все глубже в Сибирь уходила первая железная дорога. У Глеба срок ссылки истекал в январе, и ему хотелось заработать немного денег на обратный путь. Незадолго до ссылки он окончил Петербургский технологический институт и слыл талантливым инженером.
— В трудах я с малых лет, — говорил Глеб, — вы знаете… Отец мой рано ушел из жизни… Поработаю в Нижнеудинске. Приедете на проводы?
Владимир Ильич кивнул:
— Приеду. Поговорить бы надо…
— Что-нибудь новое?
— Да… новое… бесспорно новое, — повторил Владимир Ильич.
Глеб Максимилианович внимательно заглянул в его светло-карие глаза и тоже кивнул.
Оба давно знали друг друга. Еще до тюрьмы и ссылки встречались и вместе работали в петербургском «Союзе борьбы».
Новое… Кржижановский сразу оживился. Его очень заинтересовали слова Владимира Ильича.
Нахлестывая лошадку, возница прислушивался к разговору седоков. Глеб Максимилианович уловил едва заметный знак Владимира Ильича: «будьте осторожны», понял, что сейчас он ничего больше не скажет, и заговорил о богатствах Абаканской степи.
Глебу Кржижановскому шел двадцать восьмой год. Широкообразованный человек, он был обязан своими познаниями только собственной настойчивости и воле. Трудная у него была юность. Рано лишившись отца — тоже человека нелегкой судьбы, — Глеб в тринадцать лет уже был опорой семьи. Уроками зарабатывал на хлеб и сумел, несмотря ни на что, закончить Петербургский технологический институт, с таким блеском сдав экзамены, что имя выпускника было занесено на мраморную доску.
По натуре спокойный, сдержанный, Глеб отличался качествами, которые Владимир Ильич особенно ценил. Упорство в достижении цели в Глебе соединялось с романтической увлеченностью и страстной верой в будущее.
В ссылке нервы не у всех выдерживали. Не всякий мог до конца твердо оставаться человеком чистого служения идее. Страшнее, чем нужда и лишения, была хандра, опасность втянуться в болотную трясину обывательской жизни. Не редки бывали и склоки среди ссыльных, даже принадлежавших к одному лагерю. Глеб умел противостоять болотной среде, и сейчас, после нескольких лет больших невзгод и тяжких испытаний неволи, оставался по-прежнему верен своей идее и мечте.
— С какой бы я охотой поработал, покопался в недрах этой степи! — увлеченно говорил Глеб. — Все бы тут перерыл!
Вот он какой!.. Слушая рассуждения Глеба про Абаканскую степь, Владимир Ильич был рад еще раз убедиться в стойкости и жизнелюбивой натуре своего товарища.
По словам Глеба выходило, что Абаканская степь, видимо, и есть те ворота, через которые азиатские племена когда-то вторгались в Европу. Иначе откуда взялись все эти курганы и каменные бабы. И недаром местные жители испокон веку находят тут старинные украшения, утварь, оружие. Но главное другое: степь и вообще эти места южной Сибири сказочно богаты полезными ископаемыми. И когда-нибудь руки геологов и инженеров дотянутся до них.
Владимир Ильич молчал. Все не надевал шапки, ветер обвевал его обнаженный лоб. Вдруг он дотронулся до локтя Кржижановского:
— Глеб, вы знаете слова Архимеда: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир». Когда мы утвердимся на своей точке опоры, то все поднимем: и эту степь, и всю Россию.
— А мы утвердимся! — воскликнул Глеб, сам не слыша, как далеко по степи отдается его сильный голос. — Я верю!
Позади в одноколке ехали с заплаканными глазами Надежда Константиновна и жена Глеба — Зинаида Павловна. Молодые женщины привыкли к спорам мужчин и не обратили внимания на громкий возглас Глеба. Только какая-то птица испуганно шарахнулась прочь из придорожного кустарника.
Зима наступила вскоре и словно вдруг: густо повалили снега, ударили морозы.
Енисейский губернатор разрешил Глебу Кржижановскому переезд в Нижнеудинск. Способные, знающие инженеры были нужны на железной дороге. Но Глебу предстояло работать там на маленькой должности, и он был готов на все: пусть возьмут хоть слесарем.
Исправник опять вышел из себя, когда к нему посыпались просьбы от ссыльных — разрешить им повидаться с Кржижановским накануне его отъезда.
В эти дни исправник заехал по каким-то делам в Шушенское. Он вызвал к себе Ульянова и, в знак уважения к образованности ссыльного адвоката, старался говорить с ним по-хорошему:
— Люди и в ссылке люди, я это понимаю, господин Ульянов. Как не понимать! Но очень уж смахивают ваши сходки на собрания, знаете ли, членов тайного партийного сообщества. И зря вы это! Хоть бы подумали, с какой империей боретесь! Третий Рим! Может, и кесари не имели такой власти, как наш самодержец всероссийский!..
Исправник был толст и сед и любил выказывать перед ссыльными, что и он не лыком шит, какое-то образование имеет. И не упускал случая привести в разговоре, что Российская империя — третий Рим, некогда владевший полмиром.
Потом, дома, Владимир Ильич, смеясь, говорил Надежде Константиновне, что не откажешь исправнику в проницательности:
— Чует, старый цербер. Все вы, говорит, члены одного сообщества и продолжаете свое. Я невинно спрашивал: «Что — свое?» Ответ был один: «Знаем, всё знаем».
— Милое дело! — встревожилась Надежда Константиновна. — Неужели исправник догадывается про то, что было в Ермаковском?
Еще до снегов и морозов, в конце лета, в Ермаковское к одному из ссыльных — Михаилу Сильвину, которого Владимир Ильич хорошо знал по Петербургу, приехала невеста — учительница. Она привезла из Москвы для Владимира Ильича посылку от его старшей сестры Анны.
Был августовский знойный день, когда Сильвин завез посылку в Шушенское. Приехал он с невестой Ольгой. За чаем говорили о новостях.
Ольга робела, стеснялась, и за нее выкладывал новости Сильвин, бородатый, добродушный волжанин лет двадцати шести — близкий друг покойного Ванеева.
— Плохи дела в Питере, — рассказывал он, — и вообще, как я понимаю, в рядах нашей социал-демократии полнейший разброд. Верх берут эти крохоборы — экономисты. Ольга! Где это они выпустили тот гнусный листок, о котором тебе говорила Анна Ильинична? В том же Питере? Ну вот… Просто удивительно, что стало там твориться после нас…
В посылке Владимир Ильич нашел зашифрованное письмо от сестры и переписанный ее рукой листок, который назывался «Кредо». Это было сочинение петербургских «экономистов» — так назывались те социал-демократы, которые утверждали, что рабочий класс России еще не созрел для политической борьбы, поэтому ему и незачем создавать свою партию и заниматься политической борьбой. Его дело только объединяться в общества взаимопомощи, создавать стачечные кассы и отстаивать свои экономические интересы. В «Кредо» доказывалось, что для рабочих важнее добиваться от хозяев прибавки хоть по копейке на рубль, а «политика», борьба с самодержавием — это дело интеллигентов и либеральной буржуазии. То был явно антимарксистский, вредный листок, он мешал делу русской социал-демократии.
Вечером, после отъезда гостей, Владимир Ильич долго ходил в задумчивости взад и вперед по избе, экономистский листок его возмутил. Порой Владимир Ильич негодующе восклицал:
— Копейка на рубль! Вот за что ухватились эти дурачки! Не партия, не борьба за новую Россию, за власть пролетариата, а копейка прибавки на рубль! На их взгляд, это все, что рабочему классу нужно!..
Скоро по настоянию Владимира Ильича в Ермаковское съехались ссыльные социал-демократы из окрестных сел. Повод нашелся — день рождения дочки у Лепешинских. В их избе на голом дощатом столе шумел самовар. А в это время собравшиеся тут единомышленники Владимира Ильича обсуждали написанный им гневный протест против «Кредо».