— Здесь у нас дня нет без драки, — рассказывал Николай Эрнестович, — а я скучаю. Не влечет в эти эмигрантские склоки.
Так уж получилось, что до Женевы они не встречались, хотя, конечно, знали друг о друге. Владимир Ильич уже сидел в тюрьме по делу «Союза борьбы», когда в Питере появился двадцатитрехлетний социал-демократ Николай Бауман, недавно окончивший Казанский ветеринарный институт. Девизом Николая было: «Единственно достойный идеал человека — это служить обездоленному народу».
Рано уйдя из дому с родительским проклятьем за связь с «крамолой», Николай вступает на путь профессионала-революционера. Охранка сразу почуяла опасного противника в Баумане. Его схватили и бросили в казематы Петропавловской крепости, а затем — в ссылку под Вятку. Два года ссылки Николай отбыл и бежал за границу. С тех пор он тут, в Женеве. А жил по-прежнему Россией. Хоть завтра пошли его туда с самым опасным поручением — поедет.
— Я слышал, слышал о вашем плане, — говорил он, радостно улыбаясь Владимиру Ильичу. — Мне рассказывали и Аксельрод, и Засулич, и Потресов. Вчера вечером сюда заходил Плеханов и тоже кое-что сообщил… Говорили о вас… В общем, были обычные разговоры. А как вас Аксельрод встретил? Поддержал?
«Ландольт» еще пустовал. Было душно, в раскрытые окна несло с улицы солнечным жаром.
Бауман чего-то недоговаривал. Речь его была сбивчива. Он без всякой видимой причины вдруг краснел, тер пятерней бородку. Свою кружку с пивом минутами сжимал обеими руками так, что казалось, она лопнет. Допив кружку до дна, он с сильным стуком поставил ее на столик.
— А Потресов вам ничего не писал? — спрашивал он, и в его голосе явно слышалось что-то беспокойное. Вдруг, словно споря с кем-то, Бауман воскликнул: — Велико-; лепное дело вы начали! Прекрасное! Мы накануне велю кой эпохи бурь! И правильно, что вы зовете к действиям, чтобы к чертям опрокинуть все гнилое, отжившее. С нашим рабочим классом все сделаешь — вот что есть истинное «кредо» марксиста!
Он поддержал план Владимира Ильича целиком. Об «Искре» говорил с жаром, с романтической увлеченностью, и глаза его блестели азартным огоньком, когда он расписывал, как по выходе первого номера достанет чемодан с двойным дном, набьет туда полно газет и, раздобыв какой-нибудь «чистый» паспорт, повезет «Искру» в Россию.
— Скорее только давайте ее, — с горячностью говорил Бауман и требовал от Владимира Ильича обещаний, что из тиража первого же номера «Искры», как только газета выйдет из машины, ему дадут хотя бы двести экземпляров.
— Двести, пожалуй, многовато, в чемодан не влезет, — смеялся Владимир Ильич. — Штук сто войдет.
Он смотрел на раскрасневшееся лицо Баумана и думал о том, что ведь такому человеку можно доверить куда более важное дело, чем доставку двух чемоданов в Россию. Владимир Ильич чуял в Баумане задатки хорошего организатора. Такому можно поручить, скажем, снабжение подпольной литературой ряда искровских групп в России, а центром его обитания сделать Москву. В голове Владимира Ильича созрел план, который он тут же изложил Бауману.
Минуту спустя оба жали друг другу руки. Бауман ответил Владимиру Ильичу почти теми же словами, как Бабушкин: дайте «Искру», а мы пожар раздуем. Николай Эрнестович добавил еще:
— Берусь снабжать «Искрой» всю Россию!
Это было, конечно, самонадеянно, да и сам Николай Эрнестович понимал: просто шутил.
Плеханов жил недалеко от кафе. Бауман предупредил Владимира Ильича, что Георгий Валентинович встает не рано, потому что страдает бессонницей.
— У вас еще добрых два часа свободного времени, — сказал Бауман. — Поедемте на озеро, а? Что тут сидеть в духоте?
— Да, — согласился Владимир Ильич, — тут сидеть нечего. Я не люблю эти эмигрантские гнезда.
На пристани они взяли напрокат легкую весельную лодку и пустились подальше от берега. Бауман греб, Владимир Ильич сидел на руле.
Тихо плескали о борт набегавшие волны. Издали, с озера, город и его тенистые, оживленные набережные казались райским уголком земли. За купами деревьев, за грудой крыш высоко в небо уходила гряда гор, их сизые вершины упирались в ослепительно белые облака. Владимир Ильич не отрывал глаз от этих гор и старался заглушить в себе тоску по родным местам, которые уж, наверное, не так скоро увидишь. Вставали перед глазами волжские бурлаки, голубой широкий плес, караваны барж, зубчатая стена леса за дальним берегом. Шумный и разудалый Нижний Новгород — столица всероссийской ярмарки, Казань, Самара.
Как живая, стояла перед глазами смоленская девочка, которая пела песенку о горестном прощании солдата с любимой, слышанную, наверное, от кого-нибудь из взрослых.
Владимира Ильича все утро преследовал мотив этой песенки. И виделся овраг, через дорогу домик, у крыльца девочка… И красные припухлости на глазах Бабушкина — след непосильной работы с малых лет, фабричного дыма и копоти.
Так пела та девочка, и Владимиру Ильичу самому было странно, что ему ясно помнятся слова песенки, на которую он тогда даже не обратил внимания.
Бауман, энергично работая веслами, рассказывал о жизни русских политических эмигрантов в Женеве, а Владимир Ильич по-прежнему смотрел на встающую вдали панораму Альп и никогда еще не испытывал такого безмятежного чувства, как сейчас. Вдруг пришло ощущение полной безопасности, и казалось странным, что оно пришло так поздно. Все то, чего может опасаться русский революционер, Владимиру Ильичу уже не грозит. Это осталось позади. Тебя не арестуют, не загонят в кутузку, не сошлют в Сибирь.
Непередаваемо легким и возбуждающим, как вино, было чувство человеческой свободы: тебя не посадят, не сошлют. Но стоило только Владимиру Ильичу на минуту зажмурить глаза и вспомнить ту смоленскую девочку, как тотчас пропадала безмятежность и на душу ложилась тяжесть. Сердце сжимала боль за всех революционеров, которые сейчас там, в России, страдают в казематах царских тюрем, изнывают в ссылке. И так хотелось счастья той девочке и всему народу России, счастья и того настоящего чувства безопасности, которое может дать только всеобщая свобода, когда она воцарится на земле.
Мешали думать встречные лодчонки. Иной из катающихся нарочно приближался к их лодке и, словно спеша поделиться самым приятным в своей жизни, говорил благодушно:
— Катание на нашем озере — это прелесть. Не правда ли, мсье?
Резало слух слово «правда». В уме вертелось другое слово. Была какая-то большая неправда в том, что здесь так много сытых и довольных. Казалось, ими переполнена Женева.
Владимир Ильич, сменив на веслах Баумана, уже греб к лодочной станции, когда вдруг перед ним, как привидение, возникла на набережной Вера Засулич. В длинном темном платье, с бледным строгим лицом, она издали казалась каменным изваянием.
Владимир Ильич сидел в лодке, опустив весла. Тихо двигаясь по течению, она вошла в тень большой нарядной яхты. Вера Ивановна не могла видеть Владимира Ильича, а он хорошо видел ее. Бауман тоже увидел Веру Ивановну.
— Чудесная женщина, — проговорил он, — святая. Но… Так он на слове «но» и умолк.
К Засулич подошел какой-то представительный мужчина в длинном черном сюртуке и элегантной шляпе. Под руку его держала пожилая дама в белом платье с множеством оборок и широкополой шляпе с лентами. Засулич показала подошедшим на гору Салев, зеленой громадой встававшую сразу за городом. Это была любимая гора туристов. Сейчас в ущельях возле ее макушки можно было увидеть легкие белые облачка.
Мужчина в сюртуке бросил в сторону Салева быстрый взгляд из-под густых бровей, и взгляд был необычный, словно бы орлиный.
Плеханов! Его взгляд, осанка, жесты! Он, он!..
— Они на прогулке, — объяснил Бауман. — По утрам часто тут показываются. Гребите к берегу… Скорее! А то сейчас уйдут!