Сейчас это был сорокачетырехлетний мужчина, еще полный сил, признанный авторитет среди русских и зарубежных социал-демократов, кумир женевских эмигрантских кругов.
На его выступления валом валила публика.
А когда он покидал Россию, ему было всего двадцать четыре года. С тех пор он не видел ее.
Как изменяется человек! Сын тамбовского помещика ушел из дома, стал революционером. Он ли это? Сейчас на нем солидный редингот, вид сугубо европейский, профессорский: аккуратная бородка, модно подстриженные усы. Он ли лет двадцать назад, еще будучи питерским студентом, по ночам спал с револьвером под подушкой, гонимый и затравленный полицией?
Квартира — в центре швейцарской столицы. Он ли бедствовал со своей семьей еще так недавно? Носил истрепанные башмаки, худое пальтишко и кашлял из-за постоянного бронхита от простуды?..
Пока в кабинете длился разговор, несколько раз заходила Розалия Марковна — вносила фрукты, печенье, сельтерскую воду в сифоне.
— На улице очень жарко, — говорила она гостям. — И в кабинете тут душно. Наверное, вас мучает жажда… Вот холодная вода.
Стройная, миловидная, и тоже много испытавшая, — она ли та самая Роза Боград, петербургская студентка-медичка, которая юной девушкой втянулась в революционное движение, самоотверженно прятала Плеханова от полиции, а потом в эмиграции вместе с ним делила лишения и нужду?
Время это ушло. Во всем мире читались и переводились блестящие книги Плеханова. Нужда уже его не мучила, как прежде.
— А вы возмужали, — сказал он Владимиру Ильичу, тоже бросив это на ходу, с дружелюбной улыбкой натренированного оратора, не теряющего главной нити и тогда, когда его внимание отвлеклось в сторону. Он добавил: — И вообще вы премного успели…
Затем он резко задвигал бровями, смахивая с лица всякую игривость, и вернулся к теме разговора.
В комплименте Георгия Валентиновича слышалась тонко завуалированная снисходительность. Владимир Ильич это ощутил.
То, о чем говорили, было важно, интересно, охватывало широкий круг вопросов общественной и революционной жизни России, но существенно не двигало дело вперед.
Главного вопроса почти не касались.
А состоял он в следующем.
По решению, принятому Владимиром Ильичем и его товарищами еще в Пскове, имелось в виду предложить группе Плеханова выделить трех редакторов в редколлегию будущей газеты. Всего будет шестеро равноправных соредакторов. Владимир Ильич вместе с Потресовым и Мартовым поведет газету и всю кропотливую черновую работу возьмет на себя, а другую сторону представит Плеханов и члены его группы — Аксельрод и Засулич. Старики, особенно Плеханов, будут крайне полезны газете прежде всего как авторитеты и крупная теоретическая сила.
Согласен ли с этим Плеханов? Он не давал ответа. Ни да ни нет.
Из-за жары в кабинете в самом деле было душно. Розалия Марковна убрала со стола пустой сифон и предложила перейти в гостиную, там сторона не южная и гораздо прохладнее.
— Покончим вообще с политикой на сегодня, — устало проговорил Георгий Валентинович. — Если нет возражений, то, пожалуй, перенесем все на встречу в Корсье.
Засулич огорченно вздохнула. Невозможно быть серьезнее, чем она была в эту минуту.
— Хорошо. В Корсье так в Корсье…
Потресов скучающе позевывал:
— Конечно, на сегодня хватит.
Владимир Ильич все надеялся на лучшее и тоже не возражал. Внутреннюю улыбку вызвала лишь мысль, что подобно тому, как он создавал обстановку неторопливости во время переговоров с Лалаянцем в Москве, Плеханов поступает почти так же. Но там уход от торопливости служил интересам дела. Тут маневры велись ради достижения каких-то личных целей. От Потресова Владимир Ильич знал, что Георгия Валентиновича не удовлетворяет пост равноправного соредактора, который ему предложен. Чего же он хочет? Все взять в свои руки? Похоже на то, судя по его сегодняшнему поведению.
Когда переходили из кабинета в гостиную, он как бы ненароком спросил у Владимира Ильича:
— Кстати, как вы решили назвать свою газету?
— «Искра».
Георгий Валентинович подвигал бровями и, одобряя, кивнул.
— «Искра», «Искра», — повторил он. — А ведь она уже была!
Он имел в виду сатирический журнал, который выходил в Петербурге с 1859 по 1873 год. Журнал закрыли «за неуместные и превратные суждения о правительственной власти».
Отец Владимира Ильича был ревностным читателем этого журнала. И в детстве Владимир Ильич видел дома старые, пожелтевшие номера крамольного издания, прекратившего свое существование, когда ему, Владимиру Ильичу, было всего только три года.
Но, кроме журнала «Искра» Курочкина, были еще стихи Одоевского, написанные в ответ на послание Пушкина к декабристам, сосланным в Сибирь: «Из искры возгорится пламя…»
Конечно, Плеханов хорошо знал эти стихи, но почему-то не упомянул их. А именно из этих стихов родилось название газеты, которую создавал Владимир Ильич.
Был жаркий полуденный час, когда Владимир Ильич и Потресов вышли на улицу. Благодушно посмеиваясь, Потресов хранил вид человека, который только что присутствовал при веселой комедии. А Владимир Ильич был сумрачен и явно обеспокоен.
— Вы почувствовали? — спрашивал Потресов. — Жорж хочет власти! Жорж не верит, что мы сами все потянем. Вот в чем все дело…
Владимир Ильич молчал. Не только в этом была беда. Потресов, ополчаясь на Плеханова (всю дорогу ругал его), не отдавал себе отчета во всей сложности и глубине разногласий. Он поддерживал Владимира Ильича, а сам сбивался на то личное, которое так проявилось в Плеханове.
Дело шло о большем — быть или не быть «Искре».
Съезд в Корсье тянулся несколько дней. Владимир Ильич и Потресов поселились в соседней деревушке Везене и ходили оттуда на совещания в Корсье пешком. Плеханов приезжал из Женевы пароходом. Он еще больше замкнулся в себе.
По неписаному порядку ему устраивалась на пристани обязательная встреча. То была особого рода почесть, которую он принимал как должное. Нельзя было не встретить Плеханова у пристани и не проводить его вечером обратно. Это отнимало массу лишнего времени, но Владимир Ильич исправно ходил на встречи и проводы. Он хотел мира с Плехановым, плодотворной совместной работы.
Засулич появлялась утром на пристани первой. За ней, покряхтывая, уморенный ходьбой по жаре, приплетался Аксельрод. По утрам у него голова не болела, и из уважения к одному из старейших (ему было пятьдесят лет) членов плехановской группы совещания начинались рано. Вообще личное занимало много места во взаимоотношениях группы. Все были предельно предупредительны друг к другу, дружны и относились к своему Жоржу с прямо-таки патриархальной почтительностью. Он платил им такой же нежной заботливостью и привязанностью.
При встрече начинались неизменные расспросы:
— Как самочувствие, Георгий Валентинович?
— Благодарю, ничего. А вы как, Павел Борисович? Голова не болит?
— Спасибо, пока хорошо. Чуточку в боку покалывает. Ну, да уж годы наши такие. А почему Вера Ивановна помалкивает? Как вы себя чувствуете?
Вера Ивановна никогда ни на что не жаловалась, хотя была не очень крепка здоровьем.
— Ничего, ничего, — отмахивалась она от расспросов, словно стремилась спрятать что-то глубоко интимное, скрытое даже от близких, — слава богу.
В этой компании Владимир Ильич казался самым цветущим и выносливым. Он и в самом деле чувствовал себя бодро, и в его движениях, взгляде, голосе, улыбке, широких плечах чувствовался большой запас сил. У него тоже осведомлялись о здоровье, но только из чистой вежливости. А Потресова все члены плехановской группы мучили минут пять: как спал, убавляются ли хрипы в груди, пьет ли молоко и как подвигаются его хлопоты о санатории?
Потресов как-то пришелся ко двору членам группы. Его считали своим. А он их не признавал.
По дороге от причала в Корсье говорили о всякой всячине. Шли лесом, держались тропок, где погуще тени. Чаще всего рассказчиком бывал Аксельрод. Он знал массу историй. Владимиру Ильичу приходилось поддерживать эти разговоры.