Как-то, шагая рядом с Аксельродом, Владимир Ильич упомянул об известном хирурге Бильроте. В одной своей книге Бильрот давал определение здорового человека. Чем отличается такой человек? Ярко отчетливой эмоциональностью. Любит так любит, ненавидит так ненавидит, хочет есть, так ест с аппетитом, хочет спать, так уж не станет разбирать, мягкая у него кровать или нет.
— Позавидуешь вам, — вздохнул Аксельрод. — Конечно, мы уж старики. Глядя на вас, вспоминаю пушкинские строки:
— Это я-то «младое»? — смеялся Владимир Ильич. — Это я, по-вашему, из племени «незнакомых»?
Плеханов тотчас поддержал Аксельрода:
— Смена поколений — вполне закономерная вещь. Вы человек своей эпохи, мы — своей. Увы, быть такими полноценными людьми, каких включает в свое определение Бильрот, мы уже не сможем… Кстати, мы, кажется, очень быстро шагаем. У Павла Борисовича одышка, придержим шаг. Да и Вера Ивановна уже запыхалась. Не будем спешить. Незачем…
Владимир Ильич прекрасно понимал, как тесно связаны между собой члены группы, ему нравилась трогательная предупредительность, с какой они относились друг к другу. Он глубоко ценил их прошлые заслуги, но в то же время не мог не замечать, что личное стало играть слишком большую роль в их жизни.
Будучи в чем-то не согласен с Плехановым, Аксельрод ему этого открыто не скажет. В свою очередь, Плеханов и другие члены группы тоже старались всячески избегать острых углов во взаимоотношениях друг с другом.
Правда, они много пережили. Их спаяли годы совместной борьбы за распространение марксизма в России, они долгое время были почти одиноки.
Так ведь это давно ушло! Нет прежнего одиночества. Но члены группы словно не замечали новых перемен. И Владимир Ильич не напрасно говорил им о Бильроте. Ему от души хотелось, чтоб эти люди не теряли то хорошее, что было в них, чтобы они оставались такими, какими были в молодости, когда вступали в революционное движение.
«Не становитесь прежде времени стариками, — казалось, говорил им Владимир Ильич. — Вы еще не старики. Будьте прямы, говорите что думаете, чье бы самолюбие это ни задевало. Есть высшие интересы, перед которыми личная спаянность и доброта — ничто!..»
Так или иначе, до той минуты, когда все усаживались за стол в небольшом гостиничном номере и начинали деловое обсуждение, Владимир Ильич был готов многое простить этим людям; им ведь тоже ничто человеческое не чуждо. Но тут, за столом, он ждал от членов группы принципиальности, готовности прежде всего отстаивать истину, невзирая на лица.
Увы, они и тут оставались осторожными политиками — и по отношению друг к другу, и все вместе — по отношению к Владимиру Ильичу.
— Будем откровенны и нелицеприятны, — говорил Георгий Валентинович в начале совещания. — Известный французский писатель Ривароль ввел в обиход изречение, которое хочу напомнить: «Всё, что не ясно, то не по-французски». Я скажу так: всё, что выходит за рамки существа дела, то не годится и не стоит малейшей затраты времени.
— То не по-русски, — добавляла Засулич.
— Именно так, — одобрительно кивал Плеханов.
А сам тянул, тратил время на хитросплетенные речи, не давал ответа по существу, согласен ли он с постом равноправного редактора.
Основное внимание посвящали обсуждению задач будущей газеты и журнала. Казалось, ясна членам группы и главная цель. Объединение сил, борьба с крохоборчеством «экономистов» и других извратителей марксизма, постепенное завоевание социал-демократических кружков и подготовка съезда партии — все это не подвергалось сомнению, споров не вызвало.
Как о чем-то давным-давно ясном, понятном, существовавшем в сознании многих и помимо того плана, с которым приехал Владимир Ильич, Плеханов говорил:
— Конечно, мы вступили в такую стадию развития, когда все противоречия крепостнического строя в России обострились и создались объективные предпосылки и условия для революционных действий.
Он соглашался (и тоже как с чем-то само собой ясным и понятным), что пора поставить общерусскую нелегальную газету, которая повела бы борьбу с унизительным для марксиста разбродом, царящим на Руси, когда каждая социал-демократическая группа, когда каждый, именующий себя социал-демократом, по-разному понимают Маркса и делают из его учения самые разные выводы.
— Вспомним опять Ривароля и скажем, что все эти выводы не по-французски и не по-русски и подавно уж не по-марксистски. Одни ударяются в убогий экономизм, другие — легальные марксисты — выбрасывают из нашего учения вообще его живую душу, третьи, считая себя марксистами, признают в то же время и террор. Как не сказать, что это похоже на ту самую «волосатую путаницу», какую Глеб Успенский описывал, рассказывая о крестьянских сходках нашей бедной Руси.
— Вот именно, — поддакивала Засулич.
Кивал с глубокомысленным видом и Аксельрод.
России от Плеханова доставалось крепко: где еще есть такой разброд, ячество, интеллигентский индивидуализм, прекраснодушное болтание о спасении вместо дела? Во Франции? В Германии? В Бельгии? Нет, только в нашей России.
— В истории такого не бывало!..
Тогда подымался Владимир Ильич и говорил, что в истории не бывало и такого упорного и многолетнего искания истинных путей к революционному изменению ужасных социальных условий жизни, как в России.
— Мы видим это, начиная с Герцена…
Аксельрод перебивал:
— Вы хотите сказать, что все шатания и блуждания наших россиян — закономерный процесс?
— Я хочу сказать, что марксизм нами выстрадан почти полувековой историей мучительных поисков и больших жертв! И никакие шатания не должны заслонить от нас главного. Именно России, быть может, суждено стать первой страной осуществленного марксизма. Во всяком случае, мы все этого хотим!
Тут Аксельрод снова бросал на Плеханова многозначительный взгляд, как тогда, по дороге с пристани, когда шел разговор о Бильроте и признаках здорового организма. Плеханов в ответ Аксельроду только легонько двигал бровями, мол, все понятно.
Странно ведут себя иногда люди. Замысел Владимира Ильича нравился Плеханову; в душе он был в восторге, просто даже потрясен. Он смотрел на молодое лобастое лицо Владимира Ильича и с волнением думал: «Ведь вот каких людей рождает Россия!» Было во Владимире Ильиче нечто, сразу заставлявшее вспомнить о Белинском, Чернышевском и Добролюбове. Чувствовался широкий полет мысли; могучая сосредоточенность ума и воли поражала.
Но, если бы в нем было только это, Георгий Валентинович не испытывал бы таких странных чувств. Среди русских социал-демократов, которых Георгий Валентинович знал, не было ни одного похожего на Владимира Ильича. То могли быть талантливые, весьма образованные люди, но в них не было того, что Плеханов заметил во Владимире Ильиче с особой ясностью в теперешний его приезд.
«Этот несет с собой и в себе что-то новое» — вот что ощутил Георгий Валентинович с первых минут разговора с Владимиром Ильичем.
И все эти дни он старался понять, в чем оно, это «новое»? И, уже смутно догадываясь, сам убегал от ответа.
Неужели он, Плеханов, начал устаревать?
А если так, то неужели этот молодой, смело возражающий ему человек не просто автор замысла издания интересной и нужной газеты, а… новое слово России?
Вспоминались прочитанные у Герцена слова: «Он понял их печальным ясновидением». Вот такое ощущение «печального ясновидения» было сейчас у Георгия Валентиновича. И все больше колебалась в нем уверенность в самом себе. А прежде он таких колебаний не знал.
Сложные, противоречивые чувства обуревали Георгия Валентиновича. Тут была и неудовлетворенность собой, словно бы даже зависть к Владимиру Ильичу, вернее, к тому новому, что тот нес в себе, и гордость оттого, что это новое все-таки приходит именно из России. И чтобы не выдать эти чувства, Плеханов вел себя все более замкнуто, все чаще и чаще сбивался на высокомерный поучающий тон.