Никто не мог бы и заподозрить, что черноволосый мужчина, выдающий себя за агента какого-то крупного хлеботорговца, есть на самом деле агент «Искры», по конспиративной кличке «Аким», за которым давно охотилась полиция. По утрам и вечерам, встречаясь на улице с жандармскими чиновниками, Аким вежливо снимал соломенную панаму:
— Доброго здоровья, пан начальник! Желаю!
«Искра» набиралась и печаталась в его квартире. Тут был хитроумно оборудован и укрыт от чужих глаз типографский станок.
Часто жена Акима выходила погулять, толкая впереди себя детскую коляску. А в коляске лежало не дитя. На соседней улице другой агент «Искры» забирал из коляски сверток с отпечатанными газетами и тут же исчезал с ним.
В один из июльских дней из Кишинева в Мюнхен ушла странная посылка.
— Что это у вас зашито такое мягкое? — спросили на почте у человека, отправлявшего эту посылку. — Гагачий пух?
— Подушка. Там ее ждет человек, который привык спать только на ней. Привычка — вторая натура, хе-хе!
Путешествие подушки длилось около недели. В конце концов она пришла в Мюнхен. На упаковке стояли многочисленные штампы, таможенные и почтовые. Предназначалась посылка доктору медицины герру Леману.
Леман был подставным лицом. Как и Модрачек, как содержатель пивной Ритмейер и многие другие, в адрес которых прибывали письма для «Искры». Но никто из них никогда не получал из России… подушек! Доктор Леман счел это дело шуткой какого-то озорника и отказался получать посылку. На почте недоумевали.
К счастью, в редакции «Искры» тотчас узнали об этом. Доктора попросили немедленно забрать с почты подушку.
Владимир Ильич ни минуты не сомневался, что в подушке кое-что запрятано. Веселое оживление царило на квартире у Владимира Ильича в тот день, когда сюда принесли с почты мягкий сверток, прибывший из Кишинева.
— Хитроумнейший способ нелегальной доставки, — смеялся Владимир Ильич. — Чего только наши россияне не придумают?
Каждый щупал сверток, мял. Юлий Осипович, прослышав о подушке, нарочно пришел сюда пораньше. Явилась поглядеть на странную посылку и Засулич.
Даже хмурый Блюменфельд притащился. «Искра» уже набиралась и печаталась в самом Мюнхене в небольшой местной типографии. Помогали Блюменфельду немецкие наборщики. Русского языка они не знали и набор делали вслепую, лишь кое-как научившись разбираться в русском шрифте.
— Нож! Нож дайте! — сгорал от нетерпения Мартов. — Интересно, что нам прислали?
Посылку вскрыли. Блюменфельд глубоко запустил руку в рябой куриный пух и вытащил какой-то журнал. Скоро на столе уже лежали тонкие бумажные листы, добытые из журнала. Это были страницы отпечатанной в Кишиневе брошюры Надежды Константиновны «Женщина-работница».
В написанном химией письме Аким сообщал, что посылает эту брошюру, как наглядное доказательство реального существования «чайного магазина», то есть типографии; все в действии, на полном ходу.
Листы брошюры пошли по рукам. Набор был хороший, печать ясная, четкая.
— Сделано великолепно! — восхищался Владимир Ильич.
Надежда Константиновна сияла.
— Как мило! — говорила она. — Но почему Аким взял для наглядного доказательства мою брошюру? Взял бы что-нибудь другое.
Радостное оживление по поводу очередного успеха «Искры», веселые голоса, хлопотливая суета, смех, шутки как-то странно повлияли на Засулич. С обычной серьезностью, без улыбки, она вдруг проговорила:
— У Гёте есть изречение: «Теория, мой друг, сера. Вечно зелено дерево жизни». Право, это очень верно. Вот так и надо жить: ежедневными маленькими свершениями и радостями. Выпуск брошюрки, выход очередного номера газеты, получение письма, ответ на письмо, обед, ужин, сон, утром всё опять сначала…
— Теория малых дел, — подал реплику Юлий Осипович. — Что-то новое в ваших устах, Вера Ивановна.
— Пусть малые, но дела, а не бесконечное ожидание будущего и не пустословие, — сердито сверкнула глазами Засулич.
Она тут же ушла. За ней ретировался и Блюменфельд. Юлий Осипович посидел еще немного.
— Что ж, пусть малые, — расстроенно проговорила Надежда Константиновна. — Да они и не малые! Ведь это наша борьба, и она идет не за малое, а за самое большое в жизни. За будущее, за великое завтра.
— Да, удивительно, — сказал Мартов. — Начинала Вера Ивановна с самой высокой романтики, какая только может выпасть на долю революционера. Выстрел в Трепова, сочувствие всей передовой России, громкий процесс, побег, скитания в Швейцарских Альпах… Потом началось долгое прозябание.
Дав эту характеристику жизненного пути Засулич, Юлий Осипович продолжал:
— Видимо, это какой-то неизбежный процесс. Вот мы сейчас все захвачены «Искрой», а потом и мы остынем.
Владимир Ильич горячо возразил Мартову:
— Но только что Вера Ивановна приводила великолепные слова Гёте о вечном цветении дерева жизни. Оно всегда будет цвести, и всегда мы будем стремиться к большой цели. Иначе нет движения вперед.
Мартов долго протирал пенсне.
— Да, конечно, — кивнул он наконец. — Но ведь бывает, что вдруг теряется перспектива и цель перестает увлекать.
Владимиру Ильичу вспомнился в этот момент давний разговор с Лалаянцем в Москве об утерянном и найденном горизонте, и он рассказал Мартову об этом разговоре. Тот все продолжал протирать стекла пенсне.
— Вы хотите сказать, Владимир, что человек может потерять горизонт и найти его снова? Согласен.
Владимир Ильич произнес не без досады:
— Я хочу сказать, что нет горшей беды для революционера, чем потерять из виду горизонт, и нет большего счастья, чем всегда ясно видеть его перед собой. А открывается горизонт только тому, кто борется за большую и достойную цель. Потеря ее равносильна самоубийству. Хуже! Человек тогда осужден на самое беспросветное и жалкое прозябание.
Юлий Осипович надел пенсне, пожал плечами.
— Не знаю… Я бы не осуждал самоубийц. Мы никогда не можем наверняка знать, что привело их к роковому шагу. Видимо, и в политических судьба, х людей есть что-то непознаваемое.
— Вы, оказывается, мистик, Юлий! — рассмеялся Владимир Ильич. — К чертям эту ересь! Думайте лучше об «Искре» — вот сегодня дерево нашей жизни. Конечно, надо помнить, что Гёте имел в виду не идиллию, говоря о дереве жизни. Уверяю вас, — закончил Владимир Ильич, уже не смеясь, — Лалаянц, еще сидящий в тюрьме, не думает о самоубийстве и не философствует о непознаваемости политических судеб. А нам с вами этого подавно не следует делать.
Юлий Осипович привстал, поглядел на часы:
— Пора обедать, а? Начинаю привыкать к немецкой аккуратности.
Он скоро ушел. Отправился обедать в Английский сад. Там он застал и Засулич.
Надежда Константиновна видела: случайно возникший разговор о будущем, о «дереве жизни» огорчил Владимира Ильича. «Искра» шла в гору, а люди, которые помогали ее делать — Мартов и Засулич, как бы начинали восставать против самого ее духа.
Дух «Искры» — революционный порыв в будущее, неустанное движение вперед, а не оглядка, скепсис, сомнения в собственной мечте.
Может, это минутные настроения? Владимир Ильич не принадлежал к тем, кто слишком идеализирует людей, он предпочитал смотреть действительности прямо в глаза. Уроки Корсье еще были живы в памяти.
Но Владимир Ильич не спешил и осуждать людей. Надежде Константиновне он говорил в тот день:
— Нет и не бывало идеальных людей, это тоже закон «дерева жизни». Человеческое поведение — штука сложная. Ведь оба талантливы, что говорить! И Вера Ивановна, и Юлий. Очень полезны «Искре»… А эти чуждые нотки, надо надеяться, пройдут…
Он добавил задумчиво: