Ивану Васильевичу помогали в городе многие. Всюду был у него свой глаз. Прибежал на гору в обед замурзанный, шустрый мальчонка лет десяти:
— Послали меня сказать вам, дядя! Скорее уходите отсюдова. А то могут и вас зацапать.
— Как — зацапать? Что ты, малец?
— А так. Старика-то вашего взяли. Вели его с голыми шашками в участок. Сам видел…
Неделю после этого события Иван Васильевич скрывался в Москве. Искал Баумана. Явку в комитете к Грачу не дали: тот сам сейчас был под угрозой ареста и колесил по каким-то местам, заметая следы.
Но о Бабушкине в комитете позаботились — дали надежный ночлег, а тем временем через своих людей навели в Иваново-Вознесенске справки. Оказалось, в библиотеке вертелся филер. За стариком, взявшим справку о книгах, долго следили, потом его схватили и начали допрашивать, но он никого не выдал, нашелся что сказать. Не помнит, мол, где живет тот учитель, который посылал его за справкой, помнит только, что получил за труды двугривенный да пропил все в кабаке.
В грустном настроении возвращался Бабушкин в свой Покров. Вез с собой в корзине новые номера «Искры», и была причина для радости, а на душе все же лежала печаль.
Жаль было старого красиля. Того всё держали в тюрьме.
— Вот что стоит корреспонденция в «Искру», — говорил Бабушкин дома жене. — Вот что значит рабочему человеку браться за перо. Только за справку о том, кто что читает, попал человек в кутузку.
— А скажи, Ваня, — интересовалась Прасковья Никитична, — в «Искре» и подпись твоя будет?
— Что ты, милая! Нельзя! Подпись будет простая: «Рабочий за рабочих». И все.
В эту осень побывала в Мюнхене и Калмыкова.
Пришлось Тетке, пережив целую трагедию, оставить любимое дело, закрыть свой книжный склад и убраться подальше от полицейских преследований. В Петербурге ее не оставляли в покое, грозили Сибирью. Ну, раз уж ей, вдове сенатора, грозят ссылкой, то тут ничего не поделаешь. Используя свои большие связи, Тетка добилась заграничного паспорта и стала эмигранткой, переехала на жительство в Дрезден.
Появилась она в Мюнхене под вечер в субботу. Нарочно так рассчитала, чтобы не отрывать дорогое время у работников «Искры» в рабочие дни, и первым делом навестила свою любимицу. Тяжелые шелковые юбки Тетки, каких, казалось, по длине и массивности не найти даже здесь, в Мюнхене, прошуршали прежде всего по той улице, где жила Засулич.
— Это я! — сказала она бросившейся ей в объятия Вере Ивановне. — А ты что? Что? Ведь ты, никак, героиня, а не какая-то плакса! Ну, здравствуй, дорогая! У тебя все по-старому, я вижу. Давай-ка раскроем окно, проветрим!
На столе у Веры Ивановны были накиданы рукописи, книги, на подоконнике, где стояла спиртовка, жарился подгорелый бифштекс, а «этапный» чайник стоял на стуле. Сняв его, растерянная, счастливая Вера Ивановна предложила Тетке присесть.
— Помилуй бог! — воскликнула Калмыкова. — И здесь делается «Искра»?
— Не здесь, не здесь, — махнула рукой Вера Ивановна. — Сейчас вы всё узнаете…
— Буду рада узнать. Но сперва послушай, что со мной произошло. Я — в изгнании!..
Приезд Тетки, правда, предполагался, но не так скоро. Обрадовалась ей вся мюнхенская колония «Искры». Не с пустыми руками прикатила Калмыкова в Мюнхен. Привезла деньги на «Искру», письма и книги из России.
— Ведь я недаром тетка, ваша тетка, — смеясь, говорила она при встрече с Владимиром Ильичем и его товарищами. — Держите подарки, милые мои искряки! А знаете, в России полный переполох! Говорят, вашу «Искру» даже царю показывали. Департамент полиции держит изъятые номера в самых крепких сейфах за семью печатями.
На другой день Тетку повели в Английский сад. Осень в Мюнхене еще почти не чувствовалась, только зелень стала приметно темнее.
Тетка любила знаки внимания, и хотя Владимир Ильич даже в воскресные дни работал (уже писал свою новую книгу), он тоже пошел со всей компанией в сад. Там посидели на тихой аллее, поговорили, посмеялись. Особенно часто закатывалась веселым смехом Тетка.
В разговоре с Владимиром Ильичем у нее уже не было прежних ноток доброжелательной снисходительности старшего человека к младшему. Она словно бы даже робела перед ним.
— Знаете, что о вас говорят? — сказала она Владимиру Ильичу. — О вас говорят разное, но признают, что вы сумели показать большую дальновидность.
Разумеется, тут же последовал протестующий жест Владимира Ильича, не терпевшего ни малейших возвеличиваний его личности.
— Ох, друзья мои, дети мои, как я люблю вас! — растроганно говорила Калмыкова. — Как хочется, чтобы все вы жили в добром согласии и мире! В России все бурлит и бурлит, и сколько раздоров, трагедий в самой революционной среде!
Все, кто сидел на скамье, замолчали. Над ними тихо шевелил ветвями старый дуб.
— Да, «всюду страсти роковые и от судеб защиты нет», — с грустью процитировала Пушкина Калмыкова, потом упавшим голосом произнесла: — Увы, увы, — и приложила к повлажневшим глазам носовой платочек.
Вчера Вера Ивановна провела у нее в гостинице весь вечер и сейчас, почувствовав себя неловко, сказала с досадой:
— К чему заводить эти ненужные разговоры, Александра Михайловна?
На скамье по-прежнему царила тишина. Надежда Константиновна старалась не глядеть на Владимира Ильича, но чувствовала, что он недоволен, не хочет продолжать этот разговор.
— Да мы бы закисли все без страстей, — проговорила Засулич. — Я за страсти! — с внезапной веселостью воскликнула она, и в ее глазах даже блеснула улыбка. — Я за трагедии!
— Ну, это уж слишком, — рассмеялся Владимир Ильич. — Нет! — и сделал протестующий жест.
Мартов поддержал:
— Да, лучше не искушать судьбы. Еще Кант сказал: «Ни один человек не желает иметь страстей, ибо кто хочет надеть на себя цепи, когда может оставаться свободным».
— Зачем так? — возразил Владимир Ильич. — Есть и другое изречение: страсти — единственные ораторы, которые всегда нас убеждают. Их язык — это язык природы, законы которой непреложны!
— Браво! — хлопнула в ладоши Засулич.
Мало-помалу все на скамье снова разговорились, и скоро аллею опять оглашал добродушный смех Тетки.
Вечером Тетка давала «обед» в гостинице, но Владимира Ильича там не было. Сидел дома за рабочим столом.
К своей новой книге «Что делать?» Владимир Ильич относился с особой требовательностью, много работал над ней. Все пережитое и прочувствованное за последний год, каждая новая весть из России, каждый новый разговор — все преображалось в книге в последовательную цепь отточенных мыслей о пролетарской партии, о принципах ее построения, о ее роли и месте в общенародной борьбе.
На вопрос, что делать революционеру в России, ответ давался страстный, убежденный: прежде всего до конца искоренить идейный и организационный разброд в российском социал-демократическом движении (у книги был характерный подзаголовок «Наболевшие вопросы нашего движения»), создать партию, способную выполнить исторические задачи марксизма.
На другое утро на вокзале, уезжая, Тетка снова пыталась заговорить о «драматизме» ненужных раздоров в собственной среде, но ее разговора опять никто не поддержал. Владимира Ильича не было на вокзале. Он тепло простился с Теткой еще перед ее отъездом в гостинице, дал ей некоторые поручения к герру Дитцу в Штутгарт, где печаталась «Заря». Среди немецких издателей у Тетки были отличные давние знакомства. Ее знали в Германии.
На проводах Калмыковой было позволено присутствовать только Надежде Константиновне и Мартову. Когда поезд отошел, Юлий Осипович усадил Надежду Константиновну в извозчичью коляску, довез домой, потом пошел пешком проветриться: он ночью работал и у него болела голова.
Дома, увидев, что Владимир Ильич сидит и пишет, Надежда Константиновна не стала отвлекать его рассказом о проводах Тетки на вокзале. Но позже, за обедом, рассказала про новую попытку Калмыковой заговорить о «драматизме».