— Я засел за чтение проекта с самым добрым расположением к Георгию Валентиновичу, к его таланту и знаниям, — говорил Владимир Ильич на прогулке Надежде Константиновне. — Но то, что прислал Георгий Валентинович, — это еще не программа. Нет! Не могу при всем желании признать ее настоящей.
В письмах, статьях, в разговоре Владимир Ильич бывал предельно деловит и сдержан.
Но что-то необычное произошло с ним в этот вечерний час. Он заговорил словами, которые редко употреблял, и произносил их взволнованно, и в них слышалась страстная увлеченность, настроенность на особый, возвышенный лад.
— Программа партии!.. Каждое слово в ней должно быть взвешено. Ведь это — обещание борца, призыв к полету в будущее, вещий рассказ о том, каким оно будет. О том, ради чего жертвы, кровь. О том, что придет и воцарится на обломках старого мира.
Ветер крутил в черном воздухе снежинки. Они пролетали сквозь фонарный свет, как первые вестники новых, больших перемен в природе.
— Нам нужна программа, достойная борющегося класса, — говорил Владимир Ильич, все больше воодушевляясь. — В конце концов это, конечно, вопрос не только российский. Тысячелетняя борьба обездоленных должна обрести свое русло, по которому пойдет ее бурное течение. Но как не обратить программу прежде всего против нашего российского капитализма и самодержавия? Как не сказать ясно и четко нашему рабочему и нищему мужику, кто виноват в их растущем обнищании и других страшных бедах? Ведь надо не вообще, а конкретно сказать, за что именно мы хотим бороться и к чему зовем.
На рукав пальто Владимира Ильича легла снежинка. Бледная, слабая, крохотная, с едва заметными кристалликами-искорками. Она покоилась в складке материи. Владимир Ильич долго разглядывал снежинку. Когда она растаяла, вздохнул.
— Странно, — проговорил он, пожимая плечами, — как Плеханов не понимает, что наша программа должна объявить войну прежде всего нашему русскому капитализму, а не капитализму вообще. И как может Георгий Валентинович сводить задачи партии лишь к организации сил рабочих для «борьбы с эксплуататорами»? А в его проекте так и сказано. Но об этом толкуют и экономисты. А где руководство борьбой пролетариата за власть, за диктатуру рабочего класса? Ведь в этом суть!
Надежда Константиновна до сих пор больше молчала, старалась не перебивать Владимира Ильича. Но когда он умолк, она заговорила, тоже горячо, волнуясь, что и ей проект показался каким-то слишком отвлеченным трактатом и что ее просто поражает эта странная для марксиста отвлеченность, на первый взгляд даже прельщающая широтой размаха.
— Знаешь, Володя, по-моему, проект отдает все тем же общеевропейским духом, каким проникнута его статья «На пороге двадцатого века» во втором номере «Искры». На первый взгляд все современные социальные беды раскрыты в программе по-марксистски глубоко. Показано, куда идет развитие общества, что такое капитализм, почему он должен сойти с исторической сцены. А революционного духа нет.
— Жаль. Очень жаль, — тихо проговорил Владимир Ильич.
Она крепко сжала его руку. Вот он какой! Как мало его знают! Несмотря ни на что, по-прежнему тепло и даже любовно относится к Плеханову и искренне огорчен его неудачей.
Надежде Константиновне было хорошо сейчас шагать рядом с Владимиром Ильичем, чувствовать тепло его руки. Они шли долго и, разговаривая, сами не заметили, как очутились у Английского сада.
— Войдем, — попросила Надежда Константиновна.
Вошли. Тут было глухо, пустынно, но почему-то светлее, чем на городских улицах, хотя фонари на аллеях не горели. Казалось, этот неясный, едва приметный свет излучают сами деревья.
— Уфу помнишь? — спросил Владимир Ильич. — Мы там тоже однажды вот так стояли на аллее и слушали шорох деревьев. Как время бежит!
Надежда Константиновна спросила:
— Володя, ведь у тебя были собственные наброски программы, я помню. Они сохранились?
— Я читал их еще в январе Георгию Валентиновичу и Аксельроду, когда оба были здесь. Георгий Валентинович увез тогда мои наброски с собой… Пойдем, Надя, будет любоваться природой, — с улыбкой добавил Владимир Ильич. — Час еще не поздний, тянет к столу.
Домой они вернулись на извозчике. Владимир Ильич выпил чаю и снова взялся за свое «Что делать?». Усевшись сбоку, Надежда Константиновна читала плехановский проект. Порой, подняв голову, спрашивала:
— Володя! Когда он эмигрировал?
Поняв, о ком вопрос, Владимир Ильич отвечал:
— Двадцать лет назад.
— Какой ужас! Не дай бог нам так. Неужели к этому можно привыкнуть? Вот читаю проект и уже все понимаю, мне кажется. Он не ждет скорой революции. Теорию знает, буржуазию ненавидит, но к живой жизни глух. Что это такое? Больно просто!
С тихой, всегда сдержанной Надеждой Константиновной в этот вечер тоже творилось что-то необычное. Она вышла из себя, вскочила.
— Погоди, Надя, минуточку! — произнес Владимир Ильич. Он подошел к окну, прислушался, потом, отодвинув занавес, распахнул одну створку. — Смотри! Снежок-то пошел по-настоящему. Смотри, как валит!
Надежда Константиновна подошла.
— Чувствуешь, как хорошо? — спросил он.
За окном все было бело от снега, и только небо было непроглядно черным. Пахнуло чем-то очень знакомым, родным. Казалось, именно так пахнет снег в России. Только вот бы морозцу покрепче, чтобы вкусно похрустывало под ногой при каждом шаге, и пусть даже потрескивают дома, как избы в Шушенском.
— Как хорошо! — повторял Владимир Ильич.
— А брошюра твоя пишется? — спросила Надежда Константиновна, зябко поводя плечами. В этом было некоторое лукавство, она хотела, чтобы, позаботившись о ее здоровье, он быстрее отошел от открытого окна. С улицы тянуло острым холодком.
— Ничего. Скоро кончу, надеюсь.
— Ты не мог бы сам взяться за программу?
— Сам?
Надежда Константиновна снова поежилась.
— Конечно, неизбежны раздоры, и сильные…
Он поспешил закрыть окно.
— Это тебя пугает?
— Нет, Володя. Если надо, ты это все равно сделаешь.
— Да, если придется… Если придется, — снова проговорил Владимир Ильич, — пойду на любые раздоры, потому что дело идет об очень большом вопросе. Всякие компромиссы возможны до определенной границы. А дальше — стоп! Главное должно быть обеспечено. Оно выше тщеславия, сострадания, товарищеской дружбы. Потому что на карте — будущее! Судьба миллионов! Но я еще не теряю надежды. Поборемся сначала за то, чтобы сам Плеханов исправил свой проект. Ведь Бетховен писал гениальную музыку и после того, как оглох.
Шла вторая зима нового века. В новогодних газетах писали: «Итак, с девятнадцатым веком мы распростились навсегда. Теперь наша рука должна привыкнуть писать: тысяча девятьсот второй год. Потом мы напишем: 1903-й, и так будет продолжаться до конца нашего XX века, в течение которого, мы уверены, произойдет много важных для человечества событий».
«Искра» писала в новогоднем номере о политических демонстрациях в России, о рабочих сходках и забастовках и предсказывала, что новый, 1902 год по размаху революционных выступлений будет таким же, если не более бурным, как и его предшественник.
Для «Искры» начало года было трудным.
Три события произошли в середине зимы одно за другим.
В Киеве провалилась группа активных искровцев юга, съехавшаяся сюда на совещание. Бауман был на этом совещании, но ему — одному из немногих — удалось ускользнуть из лап охранки.
Остальные очутились в Лукьяновской тюрьме. Охранка готовила громкий судебный процесс над искровцами, чтобы показать России — вот кто главные сеятели смуты, враги престола и империи.
Вторым событием был приезд в Мюнхен Плеханова, Аксельрода и Потресова. Это произошло в январе. Главным предметом разговоров редко собиравшейся в таком полном составе шестерки соредакторов «Искры» была программа. Владимиру Ильичу пришлось сказать все, что он о ней думает.