Остановились в меблированных комнатах. Гостиница была плохонькая. Уфа показалась не лучше Шушенского — скучный, унылый городишко, переполненный политическими ссыльными. В первый же день начались встречи, разговоры.
Ссыльные и тут делились на два лагеря: социал-демократы — этих было большинство, и народники, по-прежнему верившие, что через крестьянскую общину Россия может прийти к социализму.
Надежда Константиновна чувствовала себя не очень хорошо с дороги, пришлось сразу позвать к ней врача. А тут в номер явились киевский адвокат Крохмаль и земский статистик Цюрупа — оба ссыльные социал-демократы — и сразу захватили Владимира Ильича в плен. И ничего нельзя было сделать — он и сам был рад встрече с каждым новым лицом. И разговоров хватило на весь вечер.
А Елизавета Васильевна стойко перенесла путешествие и радовалась Уфе, и еще больше бы радовалась, если бы Владимиру Ильичу не надо было ехать в Псков и он бы оставался тут с Надей.
Утром звонили колокола, было тихо и по-февральски мягко в природе, и был приятен даже крик галок в голых садах. Снова приходили Крохмаль и Цюрупа. Они скоро увезли с собой Владимира Ильича на какое-то совещание, и Надежде Константиновне было жаль, что недомогание мешает ей бывать при встречах Владимира Ильича с местной революционной публикой.
— Ну как? — спросила она, когда он вернулся с совещания. — Одобряют, помогут?
— Люди тут разные. В целом одобряют и готовы помочь.
Недомогание скоро прошло, так скоро, что Владимир Ильич даже не поверил и потихоньку от Елизаветы Васильевны спросил у жены:
— Ты не хочешь, чтоб я задерживался здесь?
— Да, Володя, — ответила она чистосердечно. — Тебе надо уезжать. Все равно нам этот год не быть вместе.
Крохмаль жил на холостяцкой квартире из двух комнат. У него собирались более устойчивые социал-демократы. Менее «правоверные» собирались в другом месте. Но сколько путаницы было и в голове Крохмаля, хоть он считался самым левым. Хорошее впечатление производил Александр Цюрупа — сдержанный, вдумчивый человек.
Дед Цюрупы был кузнецом из Галиции, отец — небольшим уездным чиновником.
Владимир Ильич сразу увидел: этот молодой революционер, горячо преданный марксизму, по годам ровесник ему, будет очень полезен будущей газете.
В свою очередь, и Цюрупа всей душой потянулся к Владимиру Ильичу. Они быстро договорились.
— Значит, поможете, так, Александр Дмитриевич?
— Рассчитывайте твердо. Все, что надо, сделаю.
Владимир Ильич любил таких людей: ни позы, ни громких слов, простота и искренность. После беседы Владимира Ильича с Цюрупой еще одним приверженцем «сибирского плана» стало больше.
Крохмаль, по натуре деятельный, размашистый, слыл боевым опытным конспиратором. До него каким-то чудом мгновенно доходили все новости.
Он первый сообщил Владимиру Ильичу, что «кое-кто» на юге России и «некие инициаторы» за границей хотят устроить очередной съезд партии, и не позже лета нынешнего года.
— Смотрите, какую газету издают екатеринославцы! — расхваливал южан Крохмаль и потряхивал в руке небольшим подпольным листком, в заголовке которого значилось: «Южный рабочий».
Владимир Ильич с жадностью припал к листку, пробежал глазами некоторые статьи. Видно было, что его интересует эта газета… Таких не было пять лет назад, когда за ним захлопнулась дверь тюрьмы.
— Плехановская группа «Освобождение труда» в организационном отношении ни черта не делает, — говорил Крохмаль. — Абсолютный нуль. Сидит себе в Женеве и теоретизирует.
Давно не видела Надежда Константиновна такой вспышки ярости у Владимира Ильича, как в тот день на квартире у Крохмаля.
— Как можете вы так говорить? Плехановская группа первая донесла до России марксизм! «Сидит себе в Женеве…» Неужели вам не известно, что именно Плеханов и его группа помогли нам разбить народников и сейчас с той же силой они бьют по всяческим путаникам, вроде наших экономистов! Нет, товарищ Крохмаль, Плеханова и его группу я не дам в обиду.
— Я не собираюсь обижать Плеханова, — пожимал плечами Крохмаль. — Я сам почитаю Плеханова, как бога, хотя как марксист не могу считать богом даже самую выдающуюся личность. Сама по себе личность нуль, как мы знаем.
Владимир Ильич с минуту молча разглядывал Крохмаля. Разглядывал с напряжением, возле скул собрались морщинки.
— А я-то думал, что личность кое-что да значит, — проговорил он. — Оказывается, нуль. Нет, сударь, не нуль. Никак не нуль, если только правильно выражает закономерности своей эпохи. Мне кажется, — добавил Владимир Ильич уже с улыбкой, — что после Маркса и Энгельса этот вопрос достаточно ясен.
Крохмаль закивал:
— Да, да, видимо, я не точно выразился…
Владимир Ильич смотрел на Крохмаля и думал: сколько еще таких недозрелых марксистов в русской социал-демократической среде. Они, бесспорно, преданы революции, но обладают особым даром к смешению понятий. Едва усвоив азы марксистского учения, затвердив из него две-три формулы, уже важничают, шумят. Такие всегда торопятся. И вот — уже готовы «смахнуть» Плеханова и даже хотят провести партийный съезд!
А на какой основе могло бы сейчас произойти объединение социал-демократических комитетов России в одну партию? На почве «экономистских» настроений, которые так сильны? «Экономизм» — страшная угроза для судеб русской революции и марксизма вообще. Какой смысл при таком политическом бездорожье торопиться со съездом? Не ясно ли, что сперва надо разбить «экономизм» и подготовить съезд так, чтоб революционный рабочий класс России получил действительно достойный его авангард в лице боевой и единой марксистской партии.
Но кто же «инициаторы», которых упомянул Крохмаль? Не те ли, которые издают путаную газету «Рабочая мысль» и не менее путаный журнал «Рабочее дело»? Два-три вопроса, заданные Владимиром Ильичем Крохмалю, прояснили все. Оказалось, именно те самые! Махровые «экономисты»!
Крохмаль оправдывался, говорил, что имена и политическая окраска инициаторов немедленного созыва съезда ему самому неизвестны, но, мол, одно он знает точно: возня вокруг созыва съезда идет немалая.
— Ведь вы едете отсюда в Москву, не правда ли? — допытывался Крохмаль. — Ну, вот. Туда приедут товарищи с юга, чтобы повидаться с вами и все досконально обсудить. Я лично тоже за немедленный съезд!
Когда Владимир Ильич шел к себе в номера с Надеждой Константиновной, он говорил ей, что, на его взгляд, никакой партийный съезд сейчас немыслим. Нужна большая работа, понадобятся, может быть, годы идейной борьбы с разбродом и шатаниями в рядах социал-демократии в России, прежде чем возникнет нужная обстановка для съезда.
— Разговор с Крохмалем меня в этом еще больше убедил.
Остаток дня после обеда они гуляли, были у реки, потом зашли в какой-то сад, немного посидели там, послушали предвесенние голоса птиц.
— «Искра»… «Искра»… — вдруг проговорил Владимир Ильич.
— О чем ты, Володя?
— Любуюсь природой, а думаю все о своем, — ответил он, смеясь. — Гёте говорил, что каждый день следует прослушать хоть одну песню, посмотреть хорошую картину и, если возможно, прочитать хоть какое-нибудь мудрое изречение. А я считаю потерянным день, если не сделаю хоть что-нибудь для нашей будущей «Искры».
— Как ты сказал? — с живостью переспросила Надежда Константиновна. — Уже и название есть?
— Да, «Искра». Помнишь стихи Одоевского, которые он написал в ответ на послание Пушкина к декабристам? «Из искры возгорится пламя…» Эти слова и станут эпиграфом в газете.
— Хорошее название, — одобрила она. — Я — за!..
А на другой день он уезжал. Надежда Константиновна чувствовала себя совсем хорошо, была бодра и весело смеялась, когда уже на вокзале, прощаясь, он сказал ей:
— Мы с тобой великие путешественники, Надя, и перед нами лежит еще много дорог. И сколько бы ни было расставаний, все равно впереди — встречи. Я в это твердо верю!
— Я тоже верю в это, Володя. Удачи тебе!..