Один Махновец не поднял руки за программу.
Пока ее обсуждали, он двадцать один раз поднимался с места, чтобы вносить свои поправки. Их отвергли. Тогда он отверг программу. Отверг, ясно сказав почему: именно потому, что она не похожа на партийные программы западноевропейских партий. Сказав это, самодовольно, но мило улыбнулся и сел.
— Махновец себе не изменил, — сказал кто-то.
— Это не так страшно, — отозвался Бауман.
Бауман почти не выступал в прениях. Сидел и бурно переживал всё, как и Лядов, и Землячка, и Шотман, и Стопани.
— Что вы хотите этим сказать? — обратился Махновец к Николаю Эрнестовичу.
— Хуже, когда изменяют другим, — ответил Николай Эрнестович.
Впервые за все время Махновец вспылил. К Бауману подошел Аксельрод и пристыдил его: не следует выходить за рамки приличия на съезде, тут все должны уважать друг друга. Шотман, красный от ярости, стоял рядом с Николаем Эрнестовичем, готовый в случае необходимости защитить его. Но после вмешательства Павла Борисовича это не понадобилось. Бауман, слушая выговор Аксельрода, смущенно смотрел себе в ноги.
Казалось, теперь делегаты быстро примут устав и съезд подойдет к концу.
Дейч в одном из предыдущих заседаний объявил, что финансы, которыми он располагает, катастрофически тают. Он попросил ускорить работу съезда.
С ним согласились: да, надо ускорить.
Но все только начиналось.
В тот вечер, когда была принята программа, Надежда Константиновна вернулась домой одна. Владимир Ильич остался в клубе, где предстояло заседание комиссии по отработке устава. Завтра с утра его начнут утверждать в целом и по пунктам.
Подходя к дому, Надежда Константиновна увидела странную темную фигуру, стоящую у дверей. Но вот ветер качнул фонарь, свет упал на чье-то женское лицо. Ах, это Вера Ивановна!
— Что вы тут стоите? — удивилась Надежда Константиновна. — Что случилось?
— Я жду вас, — ответила Засулич.
Они поднялись наверх, вошли в квартиру. Надежда Константиновна зажгла свет, усадила Веру Ивановну в кресло, потом пошла на кухню, поставила чай.
Скоро они уже сидели за столом.
— Рассказывайте, что случилось? — спрашивала за чаем Надежда Константиновна. Она старалась казаться спокойной, а внутренне волновалась. Понимала, что предстоит тяжелый разговор.
Вера Ивановна сумрачно смотрела в стакан, держа его обеими руками. Казалось, она совершенно не чувствует, как он горяч.
— Я сама пришла спросить, что происходит, — проговорила убитым тоном Вера Ивановна, и голос ее звучал совсем безучастно. — Я перестала понимать, а хочу понять, что происходит, — повторила она.
Вдруг спросила:
— А Владимир Ильич и Юлий, наверное, заседают в комиссии, да? А знаете, — подняла она глаза, — завтра Юлий выступит против устава.
— Да? — вырвалось у Надежды Константиновны.
— Да. Это точно. Он сам мне сказал.
Теперь помрачнела Надежда Константиновна.
— Боже мой, — судорожно сжимала руки Вера Ивановна. — С ума сойдешь от этих споров. А сейчас, мне говорил Павел Борисович, всё, всё грозит развалиться. Как же так? Зачем? Я хочу понять! Как хочу — до боли, до умопомрачения! Как это получилось, что мы шли, шли, долго держались вместе, и вдруг все зашаталось! И каждый пошел врозь! Боже, боже! Если бы вы знали, что переживают Аксельрод, Потресов, Дейч! Даже Жорж их оставил!
— Он ведет себя прекрасно! — воскликнула Надежда Константиновна. — Сейчас он — настоящий Плеханов!
— Что вы такое говорите? — сердито блеснула глазами Вера Ивановна. — Он предает друзей! Завтра я… не знаю, завтра ли, но я буду голосовать против Жоржа, против! Впервые в жизни отрекусь от героизма раба.
— Напрасно, — проговорила Надежда Константиновна. — Я не о героизме раба говорю, это плохой героизм, но именно сейчас у вас менее всего оснований отрекаться от Георгия Валентиновича. Он поддерживает проект Владимира Ильича и правильно делает. А Юлий Осипович совершит крупнейшую ошибку в своей жизни, если выступит против устава, и скоро все это увидят. И сам он увидит, если болото его не засосет совсем!
После этих слов Надежда Константиновна опять долго молчала.
А Вера Ивановна все ломала руки и требовала объяснений, отчего так все повернулось, и уверяла, что нет никакой разницы между формулировкой Мартова и той, какую предлагает Владимир Ильич. Тонкости, нюансы, не в них дело, а в том, что рушатся годами складывавшиеся связи между людьми. И как все было хорошо до сих пор! Ах, что программа, когда нет единства в самой партии!
— И жестко! Жестко! Чересчур жестко все получается в уставе Владимира Ильича, — твердила Вера Ивановна. — Не надо в партии строгого режима. Не все ли равно, кого считать членом партии, пусть в нее войдут все, кто хочет, и как угодно ведут себя, только бы хоть как-то помогали нам. К чему строгости? Я согласна с Юлием.
Оказалось, у Веры Ивановны, несмотря на ее недоуменные вопросы, есть вполне определенная позиция. Опа против роспуска старых групп, за сохранение в составе редакции «Искры» всей шестерки. Она боится централизма в партии, опасаясь, что он может быть использован во вред. Она уверяла, что нигде в других странах нет таких строгостей в социалистических партиях, какие сейчас хотят ввести Владимир Ильич и те, кто его поддерживает на съезде.
Чем больше Надежда Константиновна слушала то, что говорила Засулич, тем больше ей становилось жаль этой запутавшейся доброй женщины. Да, доброй и мягкой, несмотря на ее суровый вид.
Надежда Константиновна говорила ей:
— Вера Ивановна, дорогая! Поймите, нельзя каждому и всякому давать право называть себя членом партии. Этак недолго и загубить ее. А с группами вообще пора кончать. Чтобы делать революцию, обновлять мир, нужна сильная, крепкая партия! И сейчас она родилась. Да, уже почти родилась!..
Приходит час, когда лопаются почки на деревьях, падает на землю зрелый плод. Надежда Константиновна говорила гостье и это. Накапливается в атмосфере электричество, и происходят разряды, с молнией и громом. И никуда не уйдешь от этого, Вера Ивановна; что назрело, то должно произойти, упасть, лопнуть, грянуть.
— Милая Вера Ивановна, ведь вы умная женщина, и так понятно, так понятно, что у вас болит сердце. Оно болит и у Владимира Ильича. Право, болит. Он потерял сон, не ест ничего. Он не хочет раздора!
Но… есть одно «но», Вера Ивановна. Не может быть примирения с теми, кто останавливается, не желает идти вперед к революции, к ломке старой жизни, кто тянет в сторону от главной столбовой дороги. Как хотелось бы, чтоб это было понято всем съездом, всей революционной Россией!
Вера Ивановна ушла в слезах. Был второй час ночи. Надежда Константиновна видела из окна, как Засулич окликнула проезжающий кеб.
Без четверти два пришел Владимир Ильич. Он был бледен и расстроен. И в этот раз не скрыл, что расстроен и чувствует себя нехорошо.
— Разошлись мы сегодня с Мартовым, — сказал он. — Совместной работе конец. Видимо, так. И ничего не поделаешь. Он сам ставит себя в невозможное положение. Сам рвет с тем, чему служил, хотя думает, что это не так и что наши расхождения — это лишь некоторые частности. Мы перестали друг друга понимать. Когда подкапываются под устои партии, — какие же это частности, черт побери?
Владимир Ильич устало присел на стул.
«А что произошло?» — хотелось спросить Надежде Константиновне, но вопрос застрял в горле. Уж очень усталый и измученный вид был у Владимира Ильича. Он сидел неподвижно, пальто и шляпу так и не снял, при его аккуратности это было редким исключением.
«Разошлись с Мартовым»… Надежда Константиновна понимала, как тяжело Владимиру Ильичу рвать с человеком, с которым его связывали годы совместной работы. И в то же время она знала, что Владимир Ильич ни на минуту не поколеблется порвать даже с самым близким человеком, если тот встанет на ложный путь и будет упорствовать в своем отстаивании лжи, идущей во вред партии.
Было горько и обидно: сколько сил отдавал Владимир Ильич все эти годы, чтобы выковать единство среди искровцев, чтобы каждому был ясно виден горизонт. Не раз выправлял Владимир Ильич и Мартова. И все-таки человек свихнулся. Да, это уже ясно.