И почти не было дня с момента открытия съезда, чтобы Владимир Ильич и Надежда Константиновна не вспоминали с сожалением о вновь сидящем за решеткой Бабушкине. Как обидно, что его нет на съезде. Ведь кто еще имеет столько права представлять здесь русский рабочий класс, революционную социал-демократию, как этот пролетарий-марксист, так много сделавший для объединения сил партии и успеха ее деятельности в России.
Как было бы нормально и хорошо, если бы все делегаты съезда были такими, как Бабушкин. И как это было бы правомерно! Но история распорядилась иначе. Долгие годы разобщенности в российском социал-демократическом движении, идейного и организационного разброда и шатаний привели к тому, что на съезд попала немалая часть неустойчивых людей, в сущности, далеких от марксизма, от понимания правильных путей борьбы за дело пролетариата, но твердо уверенных, что лишь им ведомы истинные пути в будущее.
И сейчас они ожесточались все больше и больше, чувствуя, что на съезде главное решается не в их пользу, и атмосфера в зале накалялась до крайности.
Бесполезно было звонить в председательский колокольчик, чтобы водворить тишину в зале, это ни на кого не действовало. В разных углах зала сразу говорили несколько ораторов и слышались то аплодисменты, то яростные крики негодования. Каким-то образом в руках у вице-председателя съезда — Петра Ананьевича, руководившего сейчас заседанием, оказалась увесистая суковатая палка. Вот он ею и грохал по столу изо всей силы. Но и это не помогало.
Порою в зал вбегали испуганные жители верхних этажей здания, где шло заседание съезда, и спрашивали:
— Господа, не позвать ли сюда полицейских? Что происходит?
Собрание пришлось закрыть. Надо было дать страстям хоть немного улечься за ночь. Голосование перенесли на утро. К этому моменту делегаты были в полном изнеможении и все же, выходя из клуба, продолжали спорить.
С удивлением смотрели на них шедшие мимо лондонцы.
Шотмана окликнул на улице только что вышедший из клуба Владимир Ильич:
— Минутку, Александр Васильевич! У меня есть дело к вам. Небольшое, но достаточно серьезное. Вы не спешите?
— Нет, — ответил Шотман. — В вашем распоряжении я хоть до утра.
Вышла из клуба и Надежда Константиновна. Шотман все понял. Значит, она рассказала Владимиру Ильичу о его намерении пустить в ход кулаки. Разговор будет невеселый!
Была мглистая, холодная, совсем не августовская ночь. Посвистывал ветер. Серые каменные плиты на тротуарах блестели от осевшей на них туманной влаги. Надежду Константиновну усадили на извозчика. С ней поехали брат Владимира Ильича — Дмитрий и Бауман. Они вызвались проводить ее домой. Прежде чем извозчик тронул лошадь, Надежда Константиновна попросила Владимира Ильича и Шотмана:
— Только вы, пожалуйста, недолго. Хорошо?
— Нет, нет, мы на часок, не больше! — пообещал Владимир Ильич. — Просто воздухом подышим.
— Да, не больше, — подтвердил Шотман.
Обещания оба не выполнили.
Они шли берегом Темзы. И, собственно, разговаривали не о грустном инциденте с кулаками, которые ведь так и не были пущены в ход, а о съезде, о смысле всего, что на съезде произошло.
— Скажите, Александр Васильевич, — спрашивал Владимир Ильич, — вам достаточно ясно, почему выдвинута идея о двух тройках?
Он улыбался, даже проявлял склонность шутить, несмотря на такой сумасшедший день! Шотман удивлялся. И, тоже улыбаясь, отвечал:
— Ну, это-то я понимаю, Владимир Ильич. Одна тройка составит редакцию «Искры», другая — Центральный Комитет. Вы имеете в виду, наверное, ясно ли мне, почему именно тройка, а не, скажем, шестерка?
— Вот-вот.
— Я думаю, корень-то в кружковщине.
— Правильно! — сразу подхватил Владимир Ильич. — Вы попали в самую точку.
В воздухе сеялась липкая свинцовая пыль, и было трудно дышать. Тяжело сопели и урчали пароходы и баржи, прикорнувшие к пристаням. Противоположного берега Темзы не видно было — он тонул в ночном тумане.
Утром предстояли новые жестокие схватки на съезде, а Владимир Ильич, не жалея уходящего времени, которое можно было бы использовать для отдыха, все объяснял рабочему-петербуржцу, почему тройка лучше нынешней шестерки.
Всю историю «Искры» рассказал он Шотману за те часы, пока они ходили по ночному городу. Рассказывал о том, с каким адским трудом она создавалась, как многократно все повисало на волоске. Конечно, каждый из шестерки редакторов внес что-то свое в «Искру», но сейчас старая редакция «Искры», которая была редакторским кружком, должна стать партийным учреждением! Старый состав был негармоничным, это признано всеми, кто знает историю «Искры», не все члены коллегии сегодня пригодны для того, чтобы вести газету, ставшую центральным органом партии.
— Конечно, — говорил Владимир Ильич, — можно было бы расширить число членов редакции, скажем, до пятя или семи человек, это лучше шестерки, как было у нас з «Искре» до сих пор. Но чтобы покончить со старым, построить все на новой основе, надо начинать с тройки. Это должна быть не коллегия литераторов, а коллегия политических руководителей.
С Шотманом в эту ночь происходило то же, что было с Глебом Кржижановским в далекий сибирский вечер, когда Владимир Ильич рассказывал ему о своем плане построения партии.
Шотману стало вдруг удивительно ясно, что этот план был великим открытием, потрясающим своей грандиозностью и глубиной. И с непостижимой последовательностью этот план осуществлялся шаг за шагом. И выбор двух троек, обновление старой редакции «Искры», — тоже одна из бесчисленных граней плана.
И не кто иной, как именно Владимир Ильич, пронес сквозь годы свой смелый замысел создания партии и через все трудности, через паутину дрязг, обид и всего того, что сопутствует часто великому делу, донес в чистоте до сегодняшнего съезда.
Вот у кого надо учиться выдержке! Вот как надо бороться, вот что такое настоящая борьба за идеи марксизма!
Александру Васильевичу стало стыдно. А он-то хотел пустить в ход кулаки!
— А видите, что сейчас происходит, — продолжал свои терпеливые разъяснения Владимир Ильич. — Старая кружковщина не хочет сходить со сцены, она сопротивляется. А те товарищи, которые стоят за шестерку, — вы заметили? — не решаются открыто говорить о принципиальном отличии оттенков, связанных с шестеркой и тройкой. Они предпочли более ходкий и дешевый прием — апеллировать к жалости, ссылаться на возможную обиду…
— Ну и пускай, — угрюмо говорил Александр Васильевич. — Мы знаем, что работали в «Искре» главным образом вы, Плеханов и Мартов. Вот вас и будем выбирать. А Потресов, Засулич и Аксельрод пусть не обижаются. Да никто не собирался их обижать. Просто пришел конец кружковщине. Вы полностью правы, Владимир Ильич.
В Лондоне даже ночью на улицах не прекращается жизнь. Проезжали кебы и грузовые повозки, из прибрежных ресторанов слышалась музыка. Часто попадались большие компании гуляк и спешащие куда-то с деловым видом прохожие. Казалось, еще не поздно.
— Ну, утомил я вас, Александр Васильевич, — сказал Владимир Ильич, увидев по уличным часам, что уже второй час ночи. — Пора домой.
И вдруг Шотман не поверил своим ушам, услышав:
— А ну-ка, покажите свои кулаки!
Владимир Ильич, выжидающе заглядывая ему в глаза, улыбался самой настоящей озорной улыбкой.
— Простите, — забормотал Шотман.
— Ничего, — дружески проговорил Владимир Ильич. — Должен только заметить, что никаких моих кулаков не хватило бы, если бы я пускал их в ход при разногласиях.
Как он хохотал весело, Владимир Ильич! Казалось, просто рад случаю посмеяться, пошутить.
Что оставалось делать Шотману? Хоть проваливайся сквозь землю. Александр Васильевич тоже посмеялся, потом сжал кулак и шутливо погрозил им куда-то в темноту. Владимир Ильич потрогал кулак.
— Ого! — воскликнул он и, разжав кулак Шотмана, крепко сжал руку. — Прощайте. Уже поздно. До завтра.