Особенно подчеркивалось в записке Лопухина, что на съезде обнаружились несогласия и «существенная рознь» между двумя группировками делегатов.
«Вследствие возникших на этой почве разногласий, — писал Лопухин, — главные цели съезда, заключавшиеся в объединении всех различных социал-демократических групп и организаций, не достигли результата, и после съезда заграничные главари оказались в весьма обостренных отношениях. Ввиду сего от утверждения съездом центральных учреждений партии нельзя ожидать согласованной и существенной деятельности».
В дни, когда эта бумага читалась в охранных отделениях, Глеб Кржижановский на этот раз один, без жены, ехал к Владимиру Ильичу в Женеву. По дороге он остановился в Дрездене и виделся там с Калмыковой.
Глеб за этот год тоже много пережил. Самару ему и Зинаиде Павловне пришлось покинуть из-за преследований полиции. Друзья из железнодорожного управления помогли Глебу устроиться в Киеве. Переехал сюда и Ленгник. На их плечи, как членов нового Центрального Комитета партии, легли нелегкие заботы.
Борьба между большевиками и меньшевиками принимала острые формы, но почти все русские комитеты одобряли решения съезда. А в Женеве большинство оказалось за меньшевиками.
Паспорт у Глеба был подложный, время ограничено в обрез — всего неделька. А в Женеве предстояли важные встречи и разговоры. Поэтому он очень спешил. Калмыкова вцепилась в него, не отпускала, снова и снова заставляла рассказывать о России, о партийных делах, требовала как бы отчета.
— Скажите, пожалуйста, Глеб Максимилианович, что это творится на белом свете?
— Все хорошо, — отвечал с улыбкой Глеб. — И в России все в общем хорошо. Если говорить о наших партийных делах, то почти всюду в комитетах побеждают большевики. Решения съезда встречены с большим подъемом всеми подлинными революционерами. Жизнь кипит!
— Кипит?
— Кипит и бурлит.
— Глеб Максимилианович, вы всегда были романтиком и таким остались, — говорила Калмыкова. — А по-моему, все очень грустно, очень печально. Все было так хорошо, и вдруг… Даже новые словца родились, — горестно разводила руками Александра Михайловна, — большевики, меньшевики. А ведь одни и те же социал-демократы, одни и те же революционеры!
Особенно огорчал Александру Михайловну развал старой «Искры». Вскоре после съезда сложилась такая обстановка, что Владимиру Ильичу пришлось уйти из редакции. Теперь «Искрой» владели меньшевики, в лагере которых оказались и Потресов, и Мартов, и Засулич, и Аксельрод, и даже Плеханов. Да, не прошло и двух месяцев после съезда, как Георгий Валентинович заявил, что не может «стрелять по своим», и перешел на сторону тех, с кем боролся на съезде, стал меньшевиком.
— Как он мог оставить Владимира Ильича! — возмущался Глеб. — И в такой ответственный час!
Александра Михайловна только рукой махнула.
— А вот я не удивляюсь на такой поступок милого Жоржа, — говорила она. — Как вы знаете, они никогда не ладили. Вот и разошлись.
— О нет, — возражал Глеб Максимилианович. — Извините, Александра Михайловна, но у вас очень упрощенные представления о том, что произошло в «Искре», на съезде и что происходит сейчас. Тут дело не в личных отношениях.
— А в чем же? Вот, говорят, в Совете партии, где председателем Плеханов, опять идут страшные схватки. Он против Ленина, Ленин против него!
— Да, мы знаем об этом, — кивал Глеб. — Избранный на съезде Совет партии фактически парализован из-за Плеханова, который ведет себя вызывающе.
— Вот видите, Глеб! Значит, я права! — воскликнула Александра Михайловна. — Опять он показывает свой дурной характер!
— Нет, Александра Михайловна. Еще раз говорю вам: тут дело вовсе не в личных отношениях, а прежде всего в том, что наше русское социал-демократическое движение сделало трудный переход от кружковщины к партийности, а на этом крутом повороте некоторые не устояли на ногах.
Александра Михайловна с напряжением слушала, и видно было, она старается понять, но главное не доходит до нее.
Глеб говорил:
— Нельзя принимать картину заграничной жизни нашей шумной братии за отражение действительной жизни в нашей партии, в настроениях той социал-демократии, которая живет и борется в России.
— Вы так думаете?
— Конечно. По-моему, Плеханов на этом и сорвался, сделав последний роковой шаг. Если уж искать отражения меньшевистских идей в русской жизни, то оно в том, что и сам Плеханов, и Мартов, и все другие их сторонники стали рупорами и трубадурами мелкобуржуазной стихии в России. А именно большевики — подлинные выразители интересов сознательного пролетариата.
— Ох господи! — вздыхала Калмыкова.
Сколько Глеб ни разъяснял ей, кто такие большевики, а кто меньшевики, она никак в толк этого взять не могла. Ей было жаль и тех и других. Существа раскола она не понимала, но чувствовала, что с уходом Владимира Ильича «Искра» уже не «Искра», и денег больше для редакции не посылала. Прощаясь с Глебом Кржижановским на вокзале, она говорила:
— Так и передайте там… Не стало «Искры», нет и прежней Тетки. Кончилась. Ушла в небытие.
— А я хочу надеяться, что вы со временем всё поймете, — говорил Глеб, пожимая руку всплакнувшей седой женщине, так много сделавшей для старой «Искры». — Среди меньшевиков есть и заблудшие люди, и мы сделаем все, чтобы они поняли, встали на правильный путь. Я убежден, что рано или поздно это обязательно произойдет!
— Ну, дай бог, — говорила Александра Михайловна. — А Вера моя, Засулич, совсем убивается. Уж я ее утешаю и почти то же самое говорю. А она — как неживая! Замкнулась наглухо, ничего слышать не хочет, как в монастырь ушла, совсем отрешилась от всего!
Ранним декабрьским утром Глеб Максимилианович шагал по знаменитой женевской улице Каруж. Скоро он уже подходил к дому, где теперь жил Владимир Ильич. Это был недавно отстроенный дом, состоявший из дешевых маленьких двух- и трехкомнатных квартирок. Здесь и в соседних домах стали селиться жившие в Женеве большевики и приезжавшие сюда из других мест сторонники Ленина.
Тут рядом или вблизи от квартиры Владимира Ильича жили Лепешинские, Красиков, Луначарский, Гусев, Воровский.
В том же доме, где жил Владимир Ильич, находилась квартира Бонч-Бруевича, Лядова и экспедиция, через которую большевики теперь распространяли свою литературу.
Семья Лепешинских завела у себя небольшую домашнюю столовую, где за обедом почти ежедневно встречались большевики.
Не застав здесь Владимира Ильича, Глеб отправился к нему на квартиру.
Дверь открыла Елизавета Васильевна.
— Батюшки! — воскликнула она, когда Глеб представился ей. — Да как же не помнить вас? Только когда же это мы виделись в последний раз?
— Да годочка два прошло, — отвечал Глеб. — А где Владимир Ильич? Дома? А Надежда Константиновна?
— Сейчас придут. Где-то в городе на собрании.
Всю сибирскую ссылку вспомнили они за разговором. Елизавета Васильевна не скрыла, что Владимиру Ильичу и Наде сейчас приходится в Женеве очень туго. Недавно вот, едучи на велосипеде, Владимир Ильич, задумавшись, налетел на уличный столб и чуть глаз себе не выбил. Долго с черной повязкой ходил.
Вдруг с порога раздался голос, заставивший Глеба Максимилиановича вскочить со стула и обернуться к двери.
— Россия приехала, Надя! Иди скорей сюда! Объявился Глеб!
Владимир Ильич уже стоял в комнате. Он порывисто обнял старого друга.
Вошла Надежда Константиновна и тоже радостно шагнула к гостю.
Весь день не расставались.
Глеб удивлялся: не понять, как, откуда, но Владимир Ильич знал все новости из России. А слушал сообщения Глеба жадно. Он помнил каждого, кто был на съезде, и требовал от Глеба подробного отчета, кто как добрался обратно через границу и как ведет себя в России сейчас. И еще удивляло и радовало Глеба то, что у Владимира Ильича такой бодрый вид. Выдержал труднейшую борьбу за «Искру», за съезд и опять — в борьбе. И в прищуренных глазах все те же молодые огоньки.