— Матушка, положись на раба твоего. Ни один волос не упадет с головы сочинителя, А во всем откроется…
— Главное, Степан Иванович, сообщников открыть. Ну, иди с богом.
После Шешковского была приглашена Екатерина Романовна Дашкова, президент академии. Дашкова вошла быстро, с легкой насмешливой улыбкой, которая быстро погасла, когда Екатерина Романовна увидела хмурое лицо императрицы. Государыня решила обойтись со своей подругой построже:
— Жаль, что при вашем попустительстве выходят произведения, опасные для меня и для моей власти.
Дашкова закусила губу. На языке вертелось: "Не при моем попустительстве — при попустительстве брата…", но так говорить было нельзя, и она приняла покаянный вид:
— Я очень огорчена, что недоглядела. Прошу простить меня.
Дашкова приблизилась к императрице и смиренно поцеловала руку.
Императрица подошла к зеркалу, с тревогой коснулась прически:
— Я так взволнована, что меня не успокоило сегодня даже волосочесание… Я делаю добро и для отдельных людей, и для всего народа. А что же они хотят творить у нас? Те же ужасы, что и во Франции?
— Россия — страна добрых людей. В ней нет таких безумцев.
— Однако есть, как видите.
Дашкова с беспокойством следила за передвижениями императрицы: вдруг повернется и уйдет с гневом, словно не было давней дружбы. Екатерина наконец села в кресло и после паузы сказала то, что Храповицкий должен был бы тут же занести в скрижали:
— Если государь — зло, то зло необходимое, без которого нет ни порядка, ни спокойствия.
— Эти мысли трогательно звучат в устах государыни, — с улыбкой отвечала Дашкова. — Но в ваше правление нельзя думать так.
Императрица, словно не слыша лести, продолжала:
— Я могу снести, что будут дурного обо мне говорить. Но никогда не прощу тех, кто хочет принести зло государству. — И добавила уже совсем другим тоном, будто речь шла о незначащем, как будто она и не сетовала на упущения подруги:
— Сказывают, книга Радищева — это его уже вторая публикация такого рода. А первая? И там он судит царей, не выслушивая их оправдания?
Дашкова подхватила тон собеседницы: о важном стала говорить небрежно, как о пустяках.
— Мне кажется, я знаю, что вы имеете в виду, мадам. Недавно Радищев напечатал жизнеописание одного из своих друзей — Федора Ушакова, который пил, ел, спал и умер, не совершив ничего примечательного. Пустая книга. Автор подражает Стерну, Клопштоку, не разобрался в них, путает в метафизике и, кажется, кончит тем, что сойдет с ума.
— От всех этих нелепостей я тоже сойду с ума, — с нарочитой зевотцей отвечала государыня. Она потянулась к колоде карт: — Ну, княгиня, в прошлый раз вы меня просто ограбили. Хочу отыграться в фараоне. Сейчас придет Безбородко — старый воин. Нам придется трудно.
И она с застывшей улыбкой стала задумчиво тасовать карты.
Камердинера Петра Ивановича Козлова нагружали свертками.
— Бархат вниз, на дно корзины положи, — наставляла Елизавета Васильевна. — А сверху сервиз, гляди, не побей — китайский фарфор как-никак. Перстенек в кармане держи. Как примет все, тогда перстенек доставай. А это скажи, Степан Иванович, в знак вашей проницательности и беспристрастности. Понял?
Петр Иванович слушал внимательно, запоминал: дело ответственное.
— Понимаю… беспристрастности, — протянул нерешительно камердинер. — А ежели меня за взятку да в крепость?
— Не должно быть так, Петр Иванович. Я все проверяла, любит, душегуб, дары. Ему уж намекнули, он не против. Не бойся. А в конце скажи: "Благодарность наша неизбывная. Разрешите, ваша милость, еще прийти".
Петр Иванович покорно повторил наставление и побрел не оборачиваясь. Знал, что повернется и увидит: Елизавета Васильевна стоит в слезах.
После ареста Радищева она не давала себе воли горевать. Дни проходили в лихорадке: нужно узнать, берет ли взятки Шешковский, где достать денег, найти покупщика дачи на Петровском острове, успокоить детей, научить камердинера, как поднести дары.
Визит слуги к начальнику Тайной экспедиции закончился успешно. Козлов вернулся с лицом, на котором угадывалась уже не робость, а довольство собой.
— Что, принял? — допытывалась нетерпеливо Елизавета Васильевна.
— Принял, как не принять. — Камердинер немного важничал после чрезвычайной операции.
— Что сказал?
— Приказал кланяться. Все слава богу, говорит, благополучно. Он стоит на страже закона, и сверх закона никаких действий не допустит.
— Так и сказал?
— Так и сказал.
— Петр Иванович, миленький, — Елизавета Васильевна обнимала его, плача. — Ты сам не знаешь, что делаешь для меня!
— Ну что вы, право, все к сердцу принимаете.
Тихо стало в опальном доме. Дети старались не шуметь, а гости были теперь редки. Иногда приходили верные таможенники: Царевский, Богомолов. Да прибегал Вицман, горячился, предлагал разные проекты спасения Александра Николаевича, вплоть до устройства побега из крепости, но один проект перечеркивал другой и ни к чему, кроме мучительства, не приводил.
Когда уходили редкие друзья и когда хозяйство не требовало забот, Елизавета Васильевна садилась за книгу. Но чтение не приносило утешения. Она раскрывала том Сумарокова с пьесой "Семира", вспоминала постановку в Смольном институте, где она играла главную роль, и со вздохом откладывала книгу. Драма Семиры никак не соответствовала ее нынешнему душевному состоянию. Семира, дочь киевского князя Оскольда, любила Ростислава, сына врага, и мучения ее объяснялись борьбой долга и чувства. Бывшая смолянка Рубановская не испытывала страданий Семиры. В своей любви к "врагу общества", в долге перед ним она не сомневалась.
Однажды приехал Воронцов. Она услышала стук колес тяжелой кареты, увидела из окна крупную фигуру президента Коммерц-коллегии и бросилась опрометью в прихожую ему навстречу.
— Ваше сиятельство, Александр Романович, что же ото вы! Зачем? К государственному преступнику! — Ее глаза горели благодарностью, а уста произносили иное: — На вас упадет тень.
Воронцов глянул холодно.
— Я приехал в семью друга, а не государственного преступника. В вашем состоянии извинительно так говорить… Хочу знать, чем способен помочь? Соблаговолите, Елизавета Васильевна, принять некоторую сумму денег.
— Нет, нет, у меня есть деньги. Мы ни в чем не нуждаемся.
— Елизавета Васильевна, напрасно вы…
— Нет, прошу вас, Александр Романович, уезжайте. Государыня на вас и так серчает, мне известно.
— Отношение государыни ко мне — мое личное дело. Оно мало беспокоит меня.
— Александр Романович, еще будут трудные времена. Понадобится ваша помощь. А сейчас… — Она пустилась на хитрость: — Сейчас ваше посещение может повредить Александру Николаевичу. Тайная экспедиция ищет сообщников.
Воронцов усмехнулся.
— Я его сообщник и этого николи не скрывал. Как не скрывал, что нынешнее правление стало безумным. Государыне, полагаю, известно о моих взглядах… Впрочем, извольте — уйду. Однако ласкаюсь надеждой, что через верных людей сумею передать Радищеву ваши ему наставления.
Рубановская отвечала медленно:
— Передайте, что он волен поступать как захочет. И пусть не думает о нас. Это ослабит его.
Воронцов склонил голову, подождал еще. Но Рубановская молчала.
— Я передам. Но вам к сему добавлю. Он должен думать о вас. А раскаяние облегчит его участь.
Государыня сказала: будь умереннее, Степан Иванович… Будь умереннее, Степан Иванович, напоминал китайский фарфор, принесенный радищевским слугой и стоящий теперь в гостиной на видном месте. О китайском фарфоре Шешковский давно мечтал…