11 августа доклад Сената был представлен императрице.
Екатерина выслушала секретаря с приметной чувствительностью. Она отвернулась от Храповицкого и помрачнела. Нерешительность сенаторов, их туманные определения ее оскорбили. Стало быть, ей утверждать смертный приговор? Или быть милосердной? Но сенаторы царское благоволение опередили, намекнули на смягчение приговора.
Она приказала передать дело в Совет при императорском дворе.
После заседания государственного совета в протоколе, по предложению графа Безбородко, было записано: "…Ее Величество презирает все, что в зловредной его Радищева книге оскорбительного Особе Ея Величества сказано…"
"Сочинитель сей книги, поступая в противность своей присяги и должности, заслуживает наказание, законами предписанное…"
Опять не договорил Совет. Опять решать монарху.
Потянулись дни ожидания.
4 сентября Сенату был направлен высочайший указ.
Преступник достоин смертной казни. Но в связи с радостью по поводу вожделенного мира со Швецией освободить Радищева от "лишения живота" и, отобрав чины, орден святого Владимира и дворянское достоинство, сослать его в Илимский острог на десятилетнее безысходное пребывание.
Елизавета Васильевна плакала. Полицейский чиновник, который объявил высочайшее повеление, тоже вытирал слезы и, вздыхая, утешал: "Сибирь — хорошая земля. И там люди живут".
В порту прибавилось иностранных кораблей. Мир со Швецией сделал Балтийское море свободным и безопасным для плавания.
Гремела музыка на столичных балах. По случаю мира раздавались ордена, отличившихся повышали в чинах — и все важные события записывались, как и прежде, в камер-фурьерский журнал и в дневник старательного Храповицкого.
Но одно событие, случившееся 18 сентября 1790 года, не было отмечено ни в журнале, ни в дневнике.
Холодным осенним днем из Петропавловской крепости выехала тюремная карета, которая везла государственного преступника Радищева в ссылку.
Он был одет в грязный нагольный тулуп, руки и ноги были скованы кандалами.
Так начиналось путешествие из Петербурга… в Илимск.
ВОЗОК С УСИЛЕННОЙ ОХРАНОЙ
Александр Романович Воронцов, по должности "постоянно присутствующий в Совете Ея Императорского Величества", мог быть доволен: сегодня в заседании государственного совета будет участвовать императрица. Последние заседания она пропускала, оправдываясь нездоровьем. Большинство членов совета понимающе кивали головами — что делать, стареет ее величество, но Александр Романович словно не желал понимать эти щепетильные обстоятельства и настаивал: императрице следует решать важнейшие дела вместе с ее главными помощниками. Члены совета отворачивались от Воронцова, снисходительно улыбались его наивным речам. Александр Романович сдерживал раздражение: здоровья государыни хватало на разнообразные развлечения, государственные же дела вызывали недомогание.
Но сегодня Воронцову был сделан подарок. Екатерина вошла, держась по-молодому прямо, и одарила Совет лучезарной улыбкой. Увядшие сановники зашевелились, зашелестели бумагами. Граф Безбородко доложил о том, как выполняются условия мира со Швецией, об оживлении торговли с иностранными державами, о бюджете Академии наук, увеличения которого требовала неугомонная Дашкова.
Решалось все быстро, императрица молча в согласии наклоняла голову. Но Безбородко вскользь упомянул о необходимости укреплять южные границы, и Екатерина вытянула из голубого конверта листок:
— Князь Григорий Александрович Потемкин просит денег для переселения запорожских казаков на новые земли, отвоеванные у крымского хана.
Члены Совета закивали, но Александр Романович запротестовал:
— На южных землях армия стоит и оборону держит. Казаки там не нужны. Снимать их с родных мест неполезно. Перемещение людей не приносит благо, от хозяйства их отучает. А денег в казне и так не хватает. Печатаем ассигнаций больше, чем следует.
Сказал — словно туча закрыла свет в окне. Екатерина оглядывала притихших государственных мужей.
— Александр Андреевич найдет деньги. Поскребет на донышке…
Безбородко вздохнул:
— Донышко еле прикрыто. Казна пуста, матушка.
— Отчего же она пуста, граф? У хорошего хозяина всегда в кубышке найдется.
Совет молчал, и Екатерина твердым голосом заключила:
— Просьбу Григория Александровича надо уважить. Ему в Крыму виднее.
Она слегка прихлопнула по голубому конверту, как по делу решенному. Вдруг послышался голос Воронцова.
— Мы, ваше величество, не чучела. Нам тоже видно. Иначе зачем нас здесь посадили.
На мгновение государыня онемела, но потом отвечала с обычным спокойствием:
— Ты, Александр Романович, чучелом никогда не был. Это мне известно. Ценю тебя и других за то, что не чучела. Но о южных границах тоже надо подумать. А сейчас отдохнем немного и послушаем Воронцова о делах Коммерц-коллегии.
Она встала и вышла. Воронцов сидел озадаченный: уговора не было сегодня докладывать о Коммерц-коллегии. Это был ее ответный выпад, быстрый и точный, рассчитанный на смущение президента коллегии.
Князь Волконский приблизился к Воронцову и сказал не то сочувственно, не то злорадно:
— Государыня у нас мудрая.
Александр Романович оглядел князя — седовласого, хитрого бестию — и бросил ответно:
— Мудреная.
После перерыва он обстоятельно докладывал о торговых делах. Екатерина кивала подчеркнуто любезно, а по окончании доклада с улыбкой заметила:
— Ну вот, Александр Романович, теперь уж точно видно, что ты не чучело. Деятельность Коммерц-коллегии препохвальна. Полагаю, что замирение со Швецией даст тебе новые силы.
Воронцов был несколько растерян. Ее любезность обезоружила его. И он решил больше не спорить с ней о запорожских казаках, оставя место для темы мучительной и неотложной: о Радищеве. Она о чем-то догадывалась по его просящему взгляду и велела ему не уходить.
— Ну что, Александр Романович? — сказала Екатерина, когда они остались вдвоем. — Чай, бранить меня собрался?
— Не бранить — просить.
— О чем же?
— Государственного преступника Радищева везут в кандалах, как последнего негодяя и жестокого убийцу. Он полон раскаяния за им содеянное. Милосердие велит облегчить его участь. Нужно снять железы, мерзкий нагольный тулуп и дать ему приличную одежду. Это моя нижайшая просьба, ваше величество.
Она смотрела на него долго, без улыбки и отвечала медленно:
— Что ж, пусть снимут железы… Но отчего тебя, Александр Романович, так заботит дерзкий сочинитель?
— Радищев проявил себя на службе с самой лучшей стороны, за что был отмечен орденом святого Владимира.
— Как же, помню…
— Должен сказать, что таможня без такого работника, как Радищев, весьма ослабла.
— Что ж ты мне прикажешь? Отпустить его на волю? — В ее глазах зажглись злые огоньки. — Но закон выше меня.
Воронцов молча склонил голову.
— А железы, что ж… Пусть снимут железы. — В ее голосе звучало раздражение, прикрытое равнодушием.
Кандалы сняли в Нижнем Новгороде. И он почувствовал себя не преступником, а вольным путешественником. Ясным осенним днем по хрустящей, прихваченной морозцем траве он поднялся на высокий берег Оки. За рекой уходили вдаль леса — темные, бескрайние. Впервые после многих месяцев к нему пришло чувство освобождения. В расселинах горы он заметил следы морских отложений и почти побежал по склону, цепляя землю палкой: так и есть — ракушки, здесь было море. Это открытие удивило, обрадовало и как-то успокоило его: муки и ухищрения человека ничто по сравнению с гигантскими переменами в природе.