После медицинских занятий он садился писать письма родным и Воронцову. Александр Романович интересовался всеми обстоятельствами жизни, а пуще всего экономическими. И Радищев сообщал ему о цене на хлеб, о пушнине, которая идет из Якутска вниз по Лене, о ценах на белку, о торговле с китайцами через Кяхту.
С письмами часто приходилось спешить, потому что ждали нарочные в Иркутск и надо было использовать эту возможность, не обращаясь к нескромной любознательной почте. Покончив с письмами, он шел к казакам потолковать. Заходила речь и о Светлой горе.
О Светлой горе в Илимске говорили с таинственными лицами. Из рассказов выходило, что недалеко от острога есть гора, которая сверкает под лучами солнца: так много в ее недрах серебра. Где же такая гора? Ответы были путанны, казаки скребли в затылках, переглядывались: а на что ссыльному барину знать? Александр Николаевич начинал пылко рисовать картины будущего, когда из недр извлекут сказочные богатства и дальний угрюмый край их расцветет. Казаки поддакивали, говорили, что дело, конечно, хорошее, надо добыть клад, но искать вместе не соглашались, оправдывались хозяйственными заботами. Удалось только узнать, что серебряная залежь находится где-то в верховьях Илима, верстах в пятидесяти.
Пришло лето, и Радищев решил отправиться на поиски Светлой горы. Вместе с сыном, десятилетним Павлушей, они наняли лодку, на веслах которой сидели дна казака, и двинулись в путь.
На место прибыли глубокой ночью. Утром, после ночлега в деревне, Радищев уговорил старосту Федора Утина показать рудную залежь.
— Это можно, — сказал староста и настороженно ощупал глазами гостей. — Только деньги вперед: что зря сапоги бить.
Радищев с готовностью уплатил.
Они пробирались сквозь лесную чащу, Александр Николаевич горячо объяснял, что их деревне весьма повезло, серебряные рудники совсем изменят здешнюю жизнь. Староста отвечал односложно, но соглашался. Павлуша путался в высокой мокрой траве. Радищев в тревоге оглядывался, но мальчик весело улыбался, как будто дорога ему была нипочем.
— Ну, ваше благородие, теперь на верхотуру лезть придется, — сказал староста, глядя в сторону.
— Что ж, полезем.
Однако трудно будет. Может, вернуться лучше?
— Нет, коли решили — пойдем.
Склон был крут, как стена. Они цеплялись за каждую неровность. Мошка облепляла лицо и руки.
Наконец достигли вершины. Они стояли на небольшой поляне, к которой враждебно подступала лесная чаща.
— Вот, стало быть, тут, — угрюмо сказал староста. Земля чернела вокруг — не манила серебряным сверканием.
— А ты не ошибся? — спросил Радищев с недоумением.
— Может, маленько ошиблись, — вяло ответил проводник и начал ходить вокруг, делая вид, что ищет.
— Ты, кажется, мне голову морочишь?
— Никак нет, барин. Здесь должно быть… Однако нас в сторону чуть отнесло…
В глаза староста не глядел и разводил руками.
— Однако ты порядочная каналья. Ну, ладно, меня надул, мальчика бы пожалел, — в сердцах сказал Радищев и стал спускаться вниз.
— Напрасно ты, барин, бранишься. Сейчас не нашли, после найдем…
В Илимске долго потом толковали о радищевском предприятии. "Знатно Федор его поводил, — с удовольствием говорили жители. — Наш клад, а петербургским сюда нечего лезть!" "Хотел себе миллион составить, а нам шиш! Нас не обманешь!" Когда кто-нибудь в сомнении замечал, что серебро надо бы извлечь из земли и начеканить монет или в Кяхту слитки отвезти, ему тут же возражали: "Хлеб у тебя есть, и рыба есть, и вино. Что же еще надо? Завод сделают — в кабалу пойдешь…"
Радищев сообщал Воронцову: "Местный житель любит лукавить и обманывает, сколько может, даже в случаях, когда правильно понятая выгода заставила бы его предпочесть честное отношение. Он отстраняет от себя и пытается уклониться от всякого новшества, от всякого соседства с людьми".
Светлая гора оставалась неоткрытой.
Год истек, отпуск у Воронцова кончился.
Платон Зубов то и дело отпускал нелестные слова в адрес президента Коммерц-коллегии. "Да он не знает дела!" — восклицал Зубов. "Он не знает отечества] — охотно поддерживал кое-кто из придворных. — Он отлично воспитан, обладает обширными сведениями, но не понимает русских людей!" — "Очень справедливо", — соглашалась императрица.
Платон был горд тем, что никогда не брал подарков от государыни. Он решительно отказывался от монаршей милости. Доход был другим — верным: взятки. Приток их возрастал с каждой его новой должностью, которых было так много, что Зубов, забывшись, иногда отдавал строгое распоряжение самому себе. Постепенно все государственные дела перешли к нему. С помощью взяток дела решались мгновенно, и императрица повторяла, что это величайший гений, которого в России когда-либо видели…
"Правительство безнравственно, а общественного мнения нет", — говорил Воронцов. Он подал прошение об отставке.
Государыня была оскорблена прошением и раздраженно указывала Завадовскому:
— Заготовьте приказ об отставке. Вижу, он вам дорог. Таланты имеет. Но мне не слуга: они, Воронцовы, всем родом не любят меня. Что ж, сердца принудить нельзя.
А вечером несдержанно, в гневе, крикнула:
— Разведены и развязаны навеки будем. Черт его побери!
Слух об отставке Воронцова птицей прилетел в Иркутск. За одной отставкой последовала другая: иркутского губернатора Пиля сменил Ларион Тимофеевич Нагель.
Петербургские и иркутские перемены эхом отозвались в Илимске…
Однажды вечером к Радищеву явился подвыпивший заседатель Деев. Он прошелся по всему дому, бесцеремонно разглядывая комнаты.
— Вон какие хоромы построил — восемь комнат. Знать, не скудеет твоя кубышка.
— Прежний дом был тесен, — сдержанно отвечал Александр Николаевич. — А мне ведь еще долго жить здесь.
— Значит, людям уважение должен делать.
— Я делаю уважение. Не вашей ли племяннице оспу привил?
— Привил, не спорю. Но и серебро наше хотел себе привить! Ха-ха! Нехорошо…
— Это напраслина. Я хотел для вас же, для вашего благополучия.
— А коли так — для нашего благополучия, — починай кубышку! Делись с народом.
— Какую кубышку?
— Каждый месяц ящики тебе из Петербурга везут. Знать, не с опилками ящики-то?
— С книгами, Деев. Могу поделиться.
— Книги! На что мне! Одна морока. Монеты веселее. Мне много не надо. Вон у тебя плавильная печь стоит. Серебро небось слитками отливаешь.
— Иди, Деев, проспись, — тихо сказал Радищев. — И с глупостями больше не приходи.
— Ты мне не перечь! Ты вор, государев преступник, знай свое место, — закричал Деев. — Прикажу — так тебя в холодную запрут. Запомни!
Он ушел, оставив дверь на улицу незакрытой. Елизавета Васильевна сорвала с гвоздя шубу и, несмотря на просьбы Радищева остановиться, бросилась вслед за Деевым.
Она догнала его на безлюдной площади острога.
— Вы наглец! Не обижайте моего мужа! Я буду жаловаться самой государыне! Она знает меня!
При свете луны ее глаза горели грозно. Деев оробел.
— Вы, барыня, не тревожьтесь. Это я так, для разговору. Кто ж господина Радищева обижает? Нам велено следить за ним и не обижать.
Он стал пятиться от маленькой, яростно наступавшей на него женщины. Оторвавшись немного от преследовательницы, осмелел:
— А и то сказать, какая ты ему жена. В церкви не венчаны! И государыней меня не пугай, до нее далеко. Здесь я государь!
Деев уходил по холодной безлюдной площади, растворялся в пустом сумраке. Все живое попряталось в черных, с погашенными огнями, безглазых избах.
На следующий день Радищеву было указано не выходить за пределы острога. Он занялся химическими опытами. Приходили больные, рассказывали, что Деев оповестил весь Илимск, мол, Радищев богач, спрятал сорок тысяч и не худо отнять у него добрую толику.