Выждав какое-то время, словно на что-то решаясь, Коллинз снова заговорил:
- Отец работал в Министерстве Иностранных Дел в Вашингтоне. К тому моменту он уже был женат и, скорее по долгу службы, сохранял неудачный ранний брак. У них с женой родилось двое сыновей-погодок: Люк и Габриэль. Отец не особо был силён в проявлении любви к сыновьям, но мне Гейб как-то рассказывал, что Люк просто фанатично был ему предан. Он всегда гордился им, старался подражать, восхищался его выдержкой, статью и мощью приказного голоса. Однажды, Люку тогда уже исполнилось десять, папа уехал с дипломатической миссией в Россию, точнее сюда, в Санкт-Петербург. Вечером, после официальной встречи делегаций, он выскользнул из отеля и пошёл гулять по городу один. Конечно, это было рискованно с его стороны, но мой отец никогда не был трусом и всегда ценил личную свободу. Центр города кишел людьми, так как все праздновали «День города». На большой сцене, сооружённой в центре Дворцовой площади, выступал симфонический оркестр, приглашённый из Варшавы. Они весь вечер играли произведения Шопена. Отец любил рассказывать то, как впервые увидел стройную, темноволосую девушку в длинном небесно-голубом атласном платье, которая сидела за роялем. Она была словно ангел, сошедший с Небес, а её игра тронула его, обычно закрытое, сердце. Показав охране удостоверение, отец влетел за сцену, после выступления, и вручил этой неизвестной солистке огромный букет роз. Когда она подняла на него свои глубокие синие глаза, то он совершенно потерял голову. Это была любовь с первого взгляда. Конечно, на его родине такое резкое проявление чувств восприняли в штыки – всё же у дипломатов того времени было не принято заводить подобные официальные «интрижки» и подавать плохой пример обществу скандальными разборками с жёнами. Да вот только мои родители так сильно полюбили друг друга, что ни о какой интрижке не могло идти и речи. Отец развёлся и забрал сыновей к себе. Ему пришлось уволиться с поста, променяв Министерство на более скромную должность в Варшаве. Через год родился я, а ещё через два – Аня, – Миша впервые прервался на мягкую улыбку при упоминании о младшей сестре. – За годы службы отец сумел скопить достаточно денег, чтобы мы ни в чём не нуждались и ещё выплачивал не маленькое пособие бывшей жене. Моя мама любила нас всех четверых одинаково, но Люк всё равно с каждым днём становился всё угрюмее и мрачнее. Ему была невыносима мысль, что отец смог разрушить их прежнюю, с виду идеальную, семью и быть таким непростительно счастливым с другой. А вот Гейб с первого дня проникся и принял с открытым сердцем сложившуюся ситуацию. Он всегда искренне обожал нас с Анюткой. Несмотря на постоянные свидания с детьми и достаточную материальную помощь, мать Люка и Гейба, после рождения Ани, стала заметно чахнуть. Врачи отметили резкие перепады настроения, приступы истерии и эмоциональные неконтролируемые срывы. Её определили в психиатрическую больницу, где она, спустя пять лет, повесилась на простыне в женском туалете. Отец скорбел и был мрачнее тучи почти полгода. Мне тогда было семь лет. Мама старалась сделать всё, чтобы сгладить последствия этой потери. Она никогда не желала зла той женщине и даже немного стыдилась, что некоторые тыкали в неё пальцами, обзывая «разорительницей семейного гнезда». Родители прикладывали максимум усилий, чтобы дать нам достойное образование. Папа, правда, всё больше работал... А вот мама водила и забирала нас из гимназии с углублённым изучением иностранных языков, а дома учила русской литературе и поэзии.
- Твоё увлечение музыкой тоже от неё? – Дин впервые решился нарушить молчание, поднося к губам изящные пальцы Коллинза.
- Мда, – Миша оглянулся, легонько поцеловал его в уголок губ и продолжил: – Люк после смерти матери совсем замкнулся в себе, отвергал всякую заботу и всё чаще пропадал на улице. Весельчак Габриэль больше любил посвящать свободное время экспериментам с выпечкой и шумным вечеринкам, а Анюта играла в куклы. А мне наоборот, нравилось в гимназии, и особенно в музыкальной школе. Но ещё больше нравилось наблюдать за тем, как мама сама иногда играла на пианино дома. То, как она, закрыв глаза, отдавала музыке всю душу, будто улетала в другую вселенную… – он прервался, не договорив, и глубоко втянул носом воздух, растягивая розовые губы в мечтательной улыбке. – Я обожал любоваться ею, и мог, как заколдованный, слушать её часами. Каждое лето нас всех отправляли сюда, тогда ещё в Ленинград, к бабушке. Мне нравилось гулять по летнему Питеру и каждый раз заново влюбляться в его улицы, набережные и уютные дворы. Я немного слукавил, Дин, – Коллинз развернулся в пол-оборота и прижался к Винчестеру плотнее, засовывая прохладные ладони под его куртку. – Я родился не здесь, а в Варшаве. Но своей Родиной почему-то считаю именно Россию. Это какое-то внутреннее ощущение принадлежности, понимаешь? Ощущение, которое я не в силах объяснить. Ты не злишься? – он запрокинул назад голову, с прищуром вглядываясь в глаза Дина.
- Нет, не злюсь, – Винчестер провёл ладонью по его спине и скрежетнул зубами, вспомнив, что под одеждой Миши спрятана та самая татуировка, которую тот до сих пор умело скрывал. – Когда ты уже покажешь мне свою тату, Миш?
- Скоро, – Коллинз забавно почесал кончик носа и сменил тему, возвращаясь к прежнему разговору. – Проблемы в семье проявились, когда Люку исполнилось двадцать девять. К тому моменту он уже работал начальником отдела в крупном строительном холдинге. У них начались бесконечные стычки и пререкания с отцом. Мама и Габриэль всячески пытались их успокоить и примирить, но Люк, как с цепи сорвался, и однажды очень крупно подрался с братом. Гейб после этого случая решил уехать и пожить пока отдельно. Я был поглощён учёбой и старался помогать по мере возможности. Мне было очень больно расставаться со старшим братом, пусть и не полнокровным. Но Гейб твёрдо решил уехать, а я не мог ему перечить. В конце концов, он был уже совершеннолетним и волен был действовать, как хотел. А через два месяца… – Коллинз сглотнул и прикрыл повлажневшие глаза, пряча лицо под ладонью.
- Миш…
- Нет-нет, Дин. Всё в порядке. Я обещал, что расскажу. Да я и сам чувствую, что хочу этого…- его ощутимо затрясло, то ли от вечерней прохлады, то ли от воспоминаний. – Просто…не отпускай меня, ладно?
- Никогда, Миш! – и он крепче обнял Коллинза, обхватив его краями своей расстёгнутой куртки.
- Через два месяца…случилась автокатастрофа. Мои родители умерли по дороге в больницу, а выяснить причину аварии так и не удалось... Я не находил себе места, как и Аня, а Габриэль так и не прислал ответ ни на одно из моих писем, – он тяжело вздохнул и, хлюпнув носом, пожевал губу. – Зато Люк резко сменил гнев на милость. Стал очень отзывчивым и заботливым. Как старшему в семье, да и к тому же совершеннолетнему с достаточным заработком, ему одобрили прошение об опекунстве над нами с сестрой. Мы переехали в другой город и остались втроём. Я жил в университетском общежитии и приезжал домой только на каникулы. И вот однажды мне среди ночи позвонила Аня. Она плакала и ничего толком не могла объяснить, и в итоге бросила трубку. Я примчался домой уже на следующий день и застал там только брата. Он заверил меня, что всё в порядке, вроде как, сестру просто бросил какой-то ухажёр в школе. Вернувшись с улицы, Аня едва взглянула на меня, коротко поздоровалась и опрометью бросилась к себе в комнату. Я тогда ничего не понял, но не стал её беспокоить, поверив словам Люка: «Ну, знаешь, женские циклы и всё такое». Он врал, а я, идиот, поверил! – Коллинз сжал пальцами рубашку Дина, вновь разочарованно вздыхая. – Вечером я зашёл к ней и случайно увидел, как она смазывает свежие синяки на руке. Она не захотела ничего объяснять, и я насильно стащил с неё халат, – Миша замолчал, а по его щеке скатилась первая слеза. – Дин, это было ужасно! Она… Всё её тело было усеяно ссадинами и синяками, некоторые из них почти зажили, а некоторые были совсем свежими, но они были везде… Господи… А потом, она призналась, что Люк…он… – Винчестер сжал его плечо и стиснул зубы в немой ярости. – Всё то время, пока меня не было, он… – Миша спрятал лицо в ладонях, мотая головой. – Он…насиловал её и запретил говорить кому-либо, а иначе грозился убить и её и меня! Я чуть с ума не сошёл от ужаса в тот момент… – Коллинз неловко стёр слёзы тыльной стороной ладони. – Решение пришло спонтанно. Напихав в маленький чемодан только самое необходимое, ночью мы с Аней сбежали, бросив всё! – Дин, как-то на автомате, растирал ладонями его спину и предплечья, будто это и его самого успокаивало. – Может это была паника, но мне казалось, что медлить и вызывать полицию, в которой у Люка тоже водились «свои» люди, было бессмысленно. Вместе с сестрой мы пробрались на какое-то торговое судно и незаконно попали в Штаты. Я подрабатывал в баре официантом, барменом и уборщиком. Но Ане становилось всё хуже с каждым днём… И я понял, что бессилен, а ей срочно нужна была профессиональная помощь. Но денег совсем не было. Один из постоянных клиентов нашего бара как-то обмолвился, что в их команде освободилась вакансия. Подвыпив, он сунул мне визитку, и я решился пойти на собеседование. Так я попал в «Модный Дом «Роше»… Ну, а дальше ты всё знаешь… – он повёл плечом, улыбнувшись лишь уголком губ. – Себастьян сделал нам документы и устроил Аню в хорошую клинику. А взамен…я приходил к нему… Почти каждый день. А потом… – Миша перекинул ноги обратно, спрыгнул с парапета и, глядя своему мужчине прямо в глаза, недрогнувшим голосом произнёс: – Потом появился ты, Дин. И я сразу понял, ещё тогда, когда ты первый раз вошёл в допросную, что всё будет хорошо!