Было время, когда я часто ссорилась со своими родителями и даже вынашивала планы побега из дома. Но всякий раз, когда я уже была готова уйти навсегда, неизменно вставал вопрос: а куда? За шестнадцать лет я не смогла обзавестись ни подругами, ни, тем более, друзьями, которые были бы столь бескорыстны и благородны, что приютили меня на неопределенный срок. А так как мне не свойственны были необдуманные действия и безрассудные порывы, то в очередной раз хлопнув дверью, я уходила в свою комнату и злилась на весь мир, как и положено в столь юном возрасте.
Родителей такое моё поведение не особенно огорчало, хотя я была их единственным чадом. Мама считала, что для хорошего воспитания достаточно: а) периодически справляться об учебе; б) прятать от ребенка все книги и журналы, хоть как-то касающиеся сексуальных тем; в) следить за тем, чтобы дитя во время поело и уснуло. Во всем остальном она полностью полагалась на бабушку Сашу, к которой отправляла меня каждое лето, независимо от моего желания.
Что касается отца, то он был так занят на своей работе, что моим воспитанием и вовсе не занимался. Он часто ездил в командировки, задерживался и пропадал по вечерам, но зато зарабатывал вполне прилично.
Безусловно, отец имел полное право праздновать свой день рожденья на широкую ногу. Вот и в этот раз ожидалась прорва гостей.
Маман попросила меня помочь ей, и я торчала на кухне, производя видимость деятельности и мешаясь у нее под ногами. Взявшись за ручку сковороды, я тут же обожгла руку.
— Черт! Черт! Черт! — заорала я, хватая мочку уха обожженными пальцами.
— Прекрати ругаться! — тут же среагировала мать, продолжая крошить в салат разную дребедень.
— Да ты что, ма! Слышала бы ты, как ругаются девчонки у нас в школе! У тебя бы уши повяли!
— Ну и не бери с них пример. Ты за собой следи, сама будь для них примером, чтоб на тебя равнялись.
Мама считала себя очень интеллигентной женщиной. Она преподавала высшую математику в университете и писала диссертацию.
— Да кто будет на меня равняться! Я для них — пустое место, человек-невидимка, которого никто не замечает!
— И вообще, — пропустила мать нарочно мимо ушей эти жалобы закомплексованного подростка, — согласно старинному поверью, если часто произносить имя нечистого, он будет являться к тебе наяву.
— Ну, ты меня насмешила! Я что алкоголичка, чтобы черти ко мне наяву приходили? Ты что, веришь в эти глупости?
— Думаешь, если бы это было глупостью, стали бы подобные поверья передаваться из поколения в поколение и дошли бы до наших дней?
— Сказки тоже дошли до наших дней, но это не значит, что, пойдя однажды в лес погулять, я наткнусь на избушку Бабы Яги.
— Ну, хватит острить, Бети! Подай мне, пожалуйста, перец. И лук я тебя просила почистить!
— А я просила не называть меня по имени, ненавижу его! А лук не буду чистить. У меня тушь потечет!
— По-моему, Беатриче — прекрасное имя, — сказала мать. — Когда ты родилась, я долго ломала голову. Я хотела выбрать для тебя необыкновенное, необычайно красивое имя. Под руку попался Данте…
Маман, как всегда хотела произвести впечатление на папиных гостей, друзей и коллег. А те, надо полагать, снова притащат уйму бесполезных подарков "со смыслом". Эти своим смыслом они соревновались в остроумии, кто кого. Сама же я об этом вообще не позаботилась, считая себя главным подарком на все времена.
Жаль, что бабушка в этом году не приедет: старая уже стала и больная. Кто-то в летние каникулы ездит "на юга", а я по старинке к бабушке в деревню, дышать свежим воздухом. Маман считала, что деревенский быт благотворно влияет на мою формирующуюся личность, "воспитывает привычку к простоте и незатейливости. Это, в свою очередь, учит свободно и творчески мыслить". Елена Сергеевна уже лет пятнадцать не была в деревне и не знала, что все с тех пор очень изменилось: и воздух не тот, да и люди не те. И уж конечно не подозревала она, что прошлым летом на свежем воздухе я чуть было не лишилась невинности. Давайте, отправляйте меня с глаз долой этим летом. Я за себя не ручаюсь!
Перепробовав все, что было вкусного на праздничном столе, я удалилась в свою комнату, прихватив из груды папиных подарков коробку конфет. За окном сверкала весна. Апрель — капель, любовь — морковь…За столом папин коллега, молодой сотрудник их фирмы, как-то нагло посматривал на меня, уписывая оливье. Вот уж не думала, что и у взрослых бывают прыщи, фи! А вот некто другой вчера даже и в сторону мою не посмотрел…
Я не любила весну. Непонятно откуда появлялась какая-то тоска. Будто что-то важное стремительно проносилось мимо меня. А с ним хохочущие девицы, взволнованные парни, яркое солнце, радостные воробьи и все люди, и весь мир. И только я одна оставалась на месте и от лени или от страха не могла влиться в этот весенний поток. Я сидела на широком подоконнике, скрывшись от всего мира плотной шторой и одновременно наблюдая за ним из окна.
…Достоин ли с тобою
Смотреть на сей спектакль не знаю я, создатель,
Но не участник я сих драк, а наблюдатель.
"Так вот и просижу всю жизнь на подоконнике. И ничего никогда со мной не случиться", — думала я тогда.
На следующий день, сидя на английском, я ничего не слышала и не понимала, что пишу в тетради. Эта сволочь заигрывала с Серовой!
У меня дрожали руки от безнадежной и бессмысленной злости. А мысли скакали, как зайцы по кочкам. Он передает ей записку, улыбается, кретин безмозглый!.. чтоб тебе пару схватить…А она-то довольна, что еще один наивный красавчик в ее сети попался.
Тычок карандашом под лопатку заставил меня выйти из лихорадочного состояния и заметить хоть кого-то, кроме Кирилла.
— Эй, косая! Как перевести "death"?
Я не косая, просто фамилия — Косовей. Дурацкая, конечно, но если произносить быстро, то похожа на французскую. Правда, все, кому не лень, бессовестно искажают ее в меру своей безмозглости.
— Не знаю, отстань! — ответила я грубо.
На пару секунд я выпустила из поля зрения своего ненаглядного и впустила туда жиртреста Сомова.
— Знаешь, врешь ведь, — продолжал канючить Сом, будто и в самом деле не знал. Что ему от меня надо?
— Это то, что тебя ожидает, если ты меня доставать будешь!
— Изнасилование что ли?
Тупые шуточки озабоченного дебила.
— Смерть, придурок! Причем эксклюзивно для тебя ужасная и мучительная.
Идиотский смех за моей спиной был заглушен, о счастье, долгожданным звонком. Ура.
Ах! Нет, не ура! Кирилл выходит из кабинета, весело болтая с Серовой. Ну, хоть бы обернулся! Нет…Я для него не существую.
А Сомов не отставал:
— Бет, чего спросить хочу.
— Ну что тебе еще?
— А как по-английски "изнасилование"?
— Зачем тебе? Ты что собираешься обесчестить англичанку? — попыталась я сострить, наблюдая за "сладкой парочкой". Ах, он держит ее за локоть, черт! А черт тут как тут в образе Сомова.
— Нет, русскую, — заржал он.
А я уже впала в очередную депрессию. А когда я пребывала в таком состоянии, то всегда хотела есть. Я отправилась в буфет за пирожками. Я просто обожала горячие жареные пирожки с картошкой и могла их съесть штук пять или шесть сразу. О, восхитительные, румяные, божественно душистые пирожки с хрустящей корочкой, отрада моей жизни! В общем, я проглотила четыре пирога и твердо решила не думать больше об этом бабнике. В это время в буфете появился толстяк и, завидев меня, направился в мою сторону.
— Что проголодалась? — спросил он, садясь напротив.
— Какое твое дело? — процедила я сквозь зубы, не имея желания беседовать с ним.
— Как же-с, беспокоюсь, — сказал он томным голосом и зачем-то состроил «интимный» взгляд.
Я едва не подавилась последним пирогом, и мысль о том, что уж не нравлюсь ли я ему, готова была закрасться в мою голову. Но тут в столовую вошел ОН. Сом обернулся и увидел того, на кого был устремлен мой бесцеремонно влюбленный взгляд. Тогда Кирилл мне казался сногсшибательным красавцем. Впрочем, если бы я могла смотреть на него равнодушно, то ничего особенного бы не заметила: темные волосы, длинная челка «вразлет», карие глаза, спортивная фигура…