Я слышала, как бабушка разговаривала с теткой Глашей, но мысли мои текли вяло. Не хотелось ни спорить, ни капризничать. Если меня захотят отвести к знахарке, я не стану сопротивляться.
После долгих раздумий в своем добровольном заточении, я решила покончить с собой. Мне казалось, что я не смогу жить в этом новом измененном мире, где у меня нет отца и где не может быть надежды на любовь. А в старый, такой удобный и уютный мир, где все было так понятно и просто, никогда не суждено вернуться. Значит, выход мог быть только один.
Все мои мысли были направлены на изыскание способа самоуничтожения. Я знала их много: отравиться, повеситься, перерезать вены, утопиться и, наконец, самое страшное — аутодафе. Какая разница, каким способом уйти из жизни, потом будет абсолютно все равно.
И все-таки, как хотелось узнать, как воспримут отец и Муромский весть о моей смерти, посмотреть на их физиономии и почувствовать себя отомщенной. Пусть бы до конца дней их преследовала мысль о загубленной ими молодой жизни.
Я решила точно определить дату своего ухода, подошла к настенному календарю, старому, позапрошлогоднему, но мне нужна была только дата, и я, зажмурившись, ткнула пальцем куда-то в середину рябеньких столбцов. Открыла глаза, посмотрела: палец упирался куда-то в июль.
Ну вот. Когда день был назначен, можно было все обдумать спокойно. В конце концов, не мешало бы и как следует поесть. Да и бабушкину бдительность нужно было усыпить, а то она и в самом деле решит, что у меня не все в порядке с головой.
Действительно, есть очень хотелось, как будто после определения конечной цели душа успокоилась, и желудок, наконец-то, смог напомнить о своих правах.
Я вышла из своего убежища и сразу пошла к печке. Баба Саша сидела за столом и сматывала клубок пестрой шерсти. Я открыла заслонку и посмотрела в теплый печкин зев. Там стояли три черных чугуна.
— Баб, а что поесть?
Бабуля со свойственной ей природной тактичностью и виду не подала, что удивлена моим внезапным аппетитом, сказала так, словно и не было странного недельного голодания:
— А вон, Ириша, — так она меня называла, не воспринимая причуд своей невестки с моим именем, — щи, кашка пшенная с медом, молочко топленое. — Она с самого моего рождения не в состоянии была выговорить это заморское имя.
— Все еще горячее. Дай-ка достану, а то обожжешься еще.
Бабушка встала из-за стола, опираясь на него руками, так что он заскрипел и, подойдя к печке, заглянула мне в лицо.
— Эка, ты осунулась, девка. Давай-ка подкрепись. Глазенки-то вон скоро в черепушку провалятся.
— Давай, баб, — почти прошептала я, наслаждаясь своим смирением.
Мне стало смешно оттого, как бабуля сказала " в чиряпушку", но веселиться мне сейчас было бы нелепо, и я поспешила вернуться к своим грустным раздумьям: подумала о том, как расстроиться бабушка, узнав о моей смерти.
— Ба, а что новенького в деревне? — спросила я, хотя и не собиралась слушать, лишь бы она не заметила моих внезапно навернувшихся слез. смотрела в окно, сидя за столом, а баба Саша обстоятельно излагала мне деревенские вести, наливая щи:
— Подружка твоя, Ксенька, в город уехала учиться. Помнишь Ксеньку-то?
Я кивнула, глядя на облупленную оконную раму, а бабушка продолжала:
— Недавно к нам из города нового фельдшера прислали, молоденького такого, чернявенького. А Родионовна померла зимой еще. А когда хоронили ее, такой мороз трещал, что мужики целый день ей могилу ломами выдалбливали.
Я еще пристальней стала всматриваться в раму, будто заметила на ней что-то сверхъестественное.
— А парня твоего, что к тебе прошлым летом ходил, Вадьку… Ты, что все носом-то шмыгаешь? Ну, точно простудилась! Говорила ведь я: сквозняк в прирубке!.. Так вот, Вадьку-то, говорю, весной в армию забрали… Ну, ты ешь, ешь, как следует. Молоко-то топленое, гляди, с пенкой, как ты любишь. А я пойду корову встречать.
Она ушла, а я больше не смогла удерживать прыгающие в горле всхлипы, и они вырвались наружу. Я почувствовала вдруг, что вовсе не хочу умирать, что жизнь вовсе не плоха, вот только я не могу в ней найти себе места. Будто дом мой сгорел дотла, а я стою на пепелище и не знаю, куда пойти и где теперь меня примут. И все же крохотная искорка надежды пыталась пробиться сквозь темную ночь, ведь "и в доме, который выгорел иногда живут бездомные бродяги"…
Через три дня бабушка решилась заговорить со мной о визите к Фионе Игнатьевне и была совершенно обескуражена тем, что я безропотно согласилась.
— Что-то ты, внучка, очень послушная стала. Это на тебя не похоже.
Баба Саша уже настроилась на долгие увещевания и уговоры, а тут нате вам!
— Ну, бабуля… — стала я тянуть паузу, соображая, что бы такое придумать, а то, действительно наведу ее на серьезные подозрения, — мне ведь интересно на живую ведьму посмотреть, тем более что…э-э… Тем более что нам в школе на лето дали задание собирать разные там заговоры, привороты, сказания, предания…
— Не уж-то в школе вам такие задания дают? — усомнилась бабуля.
— Ну, да, — продолжала я выдумывать. — Есть у нас урок такой, фольклор или устное народное творчество. Там мы всякое такое и изучаем. Вот ты, баб, не знаешь ли какую-нибудь сказочку?
— Я-то что. А вот, пойдем-ка к Фионе Игнатьевне. Она-то, верно, много знает и сказок и былей.
К ведьме мы отправились после обеда, когда бабушка закончила свои дела. Старуха жила в соседней деревне, и чтоб добраться до нее и срезать путь, нам нужно было перейти вброд речку, которая звалась Черной. Новый автомобильный мост через нее был не близко, и деревенские за всякой надобностью ходили в Остаповку, пересекая мелкую речушку, кто босиком, кто в резиновых сапогах.
Когда-то здесь был мост, большой, даже, пожалуй, слишком большой, для такой маленькой речушки. Рядом с тем местом, где мы форсировали Черную речку, еще сохранился его гнилой остов. Он терялся в зарослях ольхи, растущей по берегам, и находиться возле этого призрака было жутковато даже днем. Слишком мрачная представала картина: гигантский черный мост через маленькую Черную речку.
Когда мы пересекали босиком речушку, я решила поинтересоваться у бабушки:
— А вы раньше в лес по этому мосту ходили?
— Не знаю, кто по нему ходил, — ответила она загадочным тоном, — только, сколько я себя помню, он такой вот гнилой и был. А мать моя, твоя прабабка, сказывала, что и при ней по нему никто не ходил. А кто и пытался, тот в воду падал, и русалки его на дно уволакивали. Дурная слава у этого моста.
— Русалки? — усмехнулась я.
— Не веришь? Зря…
— А почему новый здесь не построили, ближе ведь? — решила сменить я тему, не желая снова прослушивать сказки, которые читала в детстве.
— Да кто отважился бы? Председатель наш бывший начал было его разбирать да и заболел тяжко. А рабочие, которых он нанял: один спился и помер, а другой тут же в речке и утонул. А председатель наш, уж по что мужик был неверующий, стал после этого в церковь ходить, из партии ушел, а потом и вовсе в монастырь подался. Вот как! А ты говоришь: предания.
От этих бабушкиных рассказов становилось жутко, хотя всему, конечно, можно было найти разумное и реальное объяснение. Но, оглянувшись на мост, я подумала, что эта окруженная романтическими мифами развалина, как нельзя лучше подойдет для ухода из жизни. Тогда же я и приняла решение утопиться, прыгнув в речку с этого моста, плавать я, как раз не умела. В тот момент мне и в голову не могло прийти, что глубины воды здесь не хватит и для того, чтобы курице утопиться.
Фиона Игнатьевна жила на окраине деревни в избушке больше похожей на баню, чем на человеческое жилье. Знахарка была уже очень старая, но еще проворная и живая бабка очень маленького роста. Усадив меня на деревянную табуретку у стола, а бабушку выпроводив за дверь, она скрылась за драненькой ситцевой занавеской.
Я стала разглядывать ее домик, который как раз подходил под мои представления о жилище ведьмы. На бревенчатых стенах висели какие-то венички и пучочки из трав и веток, чьи-то рога и кости лежали на печке. В углу стояла целая колоннада из свечей и свечек разного размера. Запах ладана стоявший в избе прекрасно дополнял живописную картину.