– Заседание в консульстве, – ответил Ворд, любуясь гибкой фигурой Китти. – А теперь я весь в твоем распоряжении.
– Чудно! – воскликнула Китти. – Значит, мы сегодня танцуем в «Лягушке».
– Где хочешь…
– У негров! У негров, – закружилась Китти. – Они играют такие изумительные «блюз».
Зазвонил телефон.
– Тебя, – сказала Китти, протягивая трубку.
– Замечательно!.. – обрадованно бросил в трубку Ворд. – Сейчас буду.
– В чем дело? – насторожилась Китти.
– Я должен немедленно тебя покинуть. Веспа нашел нового покупателя на револьверы. Мне нужно с ним сговориться.
– А как же танцы?
– Поезжай без меня или подожди…
– Мне надоело ждать! – топнула ногой Китти. – Я хочу хотя бы по вечерам тебя всего!
– Боже мой, Китти, – недовольно поморщился Ворд. – У тебя начинает портиться характер… ты ведь знаешь мои дела.
– Не желаю больше слышать о делах, – закричала Китти. – Мне надоело питаться объедками от дел.
– Сумасшедшая, – пожал плечами Ворд. – Не могу же я жертвовать покупателем ради женского каприза! Негры и «блюз» никуда не денутся, а этого проезжего бандита могут перехватить конкуренты. Не глупи и дай мне пройти, – отстраняя вцепившуюся в портьеру Китти, сказал Ворд.
– Уходи и больше никогда не возвращайся! – крикнула Китти.
– Тебе надо серьезно полечить нервы, – огрызнулся Ворд, выходя из комнаты.
Китти швырнула обезьянку на пол. Животное сердито закричало и, наморщив лоб, заморгало глазами.
Стремительный тайфун ворвался в комнату. Китти дала полную волю своему гневу. Подушки, платья, шали – летали по воздуху. Дрожащая обезьянка стрелой метнулась на шкаф, как бы спасаясь от наводнения.
Китти рвала покрывала, сбрасывала с туалетного столика флаконы, била пудреницы… Сорвав с себя платье, кинулась в зал и упала на песок, извиваясь меж пальм, как змея, которую ударили палкой. Вскочив, она снова бросилась в спальню и хриплым голосом позвала прислугу.
Испуганная горничная нерешительно вошла в комнату.
– Достаньте мне новое платье с бахромой! – прохрипела Китти. – И пусть Ру принесет бренди.
Невозмутимый Ру, поставив на стол стакан и бутылку, выскользнул бесшумно. Он привык ничему не удивляться в этом доме, где коньяку уходило больше, чем воды.
Китти наполнила стакан до краев и выпила залпом. Острое пламя побежало по жилам.
В сущности, она была глубоко несчастна. Где-то около сердца всегда лежала свернувшаяся змея, жалящая больно и мучительно.
Китти была цветком, выросшим на больной почве, полной преступных удобрений.
Здоровая радость ушла из ее жизни в тот день, когда она, соблазненная богатствами Востока (которым ей предстояло завладеть), подписала контракт с директором бродячего мюзик-холла.
Коломбо, Пенанг, Сингапур обвились вокруг нее кольцами жирного удава, изломав все ребра хрупким мечтам…
Богатства колоний, мерещившиеся ей в Лондоне, оказались недоступными, как горизонт… Неожиданная смерть директора избавила Китти от необходимости отдаваться по принуждению, не произведя, однако, существенных перемен в ее судьбе. Золотоволосая девушка из Ланкашира, жадно рассматривавшая плакаты пароходных компаний, постигла горькую истину: великолепные острова, сверкавшие красками на рекламных плакатах, были суровой каторгой для бедняков, мечтавших о райской жизни.
Голубые павлины и райские птицы, порхавшие в душных зарослях сингапурских акаций, не меняли дела; чтобы изредка полюбоваться ими, нужно было целыми днями томиться в душных комнатах, переходя из жадных объятий пьяных матросов в потные руки батавийских купцов. Нищета и порок… Этими богатствами встретили золотоволосую девушку из Ланкашира заманчивые восточные страны.
Екатерине Брукс удалось, прорвавшись через заграждения нищеты, стать знаменитой Китти Сингапур.
Она выпила еще стакан коньяку и стала надевать принесенное горничной платье из шалей – черной и голубой.
– Пить… пить… пить… Бутылка была пуста.
Китти взяла широкополую манильскую шляпу.
– Машину!
– Есть, – ответил опустивший глаза саизец и распахнул дверь. Длинная лодка из стекла и голубой стали ждала у входа.
– Рубикон, полный ход! – бросила Китти шоферу.
Мотор взвыл, укушенный стартером, и голубое веретено, сорвавшись, пошло наматывать мили…
В глубоких улицах плескалась мутная февральская ночь. Узкие переулки месили тесто густой толпы. В задымленных окнах харчевен копошились тени несостоятельных лакомок, устраивавших пиры на несколько медных грошей… Всюду мерцали огни. Красные коптящие свечи и трахомные бумажные фонарики плясали на стенах. Тысячи вывесок превращали улицу в таинственный лес, поднимавший лакированные стволы, испещренные красными и золотыми знаками…
Странное освещение, костяные лица с неподвижными, стеклянными глазами, выскакивавшие из дверей, мелькали, как во сне…
Бег автомобиля вывел вещи из привычного равновесия. Раздираемый радиатором воздух гудел и пел, опрокидывая дома, ломая столбы, перекашивая окна.
Фонари, нанизываемые скоростью друг на друга, тянулись бесконечным светящимся ожерельем… Красные тюрбаны сикхов взлетали футбольными мячами… Лампочки реклам тысячезубыми челюстями кусали дергавшееся небо.
Нанкин-род скользнул разорвавшейся ракетой… Степенные особняки авеню Жоффр шатались из стороны в сторону, как пьяные матросы.
Сгорбившейся кошкой прыгнул мост, и мягко опустившиеся рессоры вынесли Китти на Рубикон.
Ветер свистал, подгоняя обезумевшую машину, рвавшую пастью радиатора порозовевшую от фонарей всклоченную шерсть мрака.
Деревья кувыркались через голову, снова становясь на ноги. Случайные дома, сделав тройное сальто, проваливались в преисподнюю.
Желтый шоффер казался прикрепленной к рулю восковой фигурой.
Широко раскрыв глаза, Китти ничего не замечала перед собой, и только тонкая стрелка спидометра хладнокровно и точно отмеряла сумасшедшие мили.
Изредка попадались другие автомобили. Их фары[5] золотыми апельсинами катились навстречу и, приблизившись, исчезали в прожорливой глотке гудящего безумием непьера.
Загорелись огни. Это снова вынырнул город, воткнувший в ночь одуванчики портовых фонарей.
Фабричные трубы старательно конопатили борта опрокинутого неба паклей густого дыма.
Китти отдала приказание шофферу, и машина, быстро стряхнув с себя рубище переулков, выехала на Бродвей.
Бродвей жужжал, как лист танглфута, полный приклеившихся мух.
Китайцы в халатах и пиджаках толкались у входа в бары, подкарауливая иностранцев, желавших изведать ласки плоскогрудых китайских кукол с ногами коз. Вереницы рикш двигались по улице, сгружая веселых матросов, отпущенных на берег с военных кораблей.
Одинокие бродячие проститутки подходили к колясочкам, соблазнительно покачивая бедрами; матросы гладили обтянутые шелковыми чулками икры и, сторговавшись, сажали дам к себе на колени, заставляя недовольных лампацо тащить двуспальную кровать.
Голубая машина остановилась у бара «Новая Мекка».
Когда Китти вошла в зал, танцы были в полном разгаре. Осатаневший саксофон стонал и выл, вызывая сочувствие хрипло бормочущего банджо. Барабан глухо охал, как пьяница, которому отбили бока в уличной схватке. Кастаньеты трещали исступленными сплетницами…
Трубки, набитые вирджинским табаком, обволакивали комнату медовым дымом. Присутствующие танцевали в облаках.
Китти, укутанная в ярко расшитые шали, казалась поставленным на пол букетом цветов.
Хозяин бара, филиппинец с щедро изуродованным оспой лицом, низко кланяясь, подбежал к Китти. Он знал, что сегодня торговля будет чудесной. Кутежи Китти походили на удачный грабеж.
– Бренди на все столы! – крикнула Китти. – И пусть оркестр играет «Циклон».
Танец кончился. Зал осветился полным светом, но большинство присутствующих не садились за столики, аплодируя Китти.