- Верно, опять на этой войне. Господи! Когда она кончится! заключила она со вздохом. - А скоро опять весна начнется, скоро сирень зацветет. (В прозрачных глазах ее ясно отразились темные "сенцы".) А ты, Ларочка, давно получала от Александра?
Лариса сидела как мраморная, опустив глаза и о чем-то думая. Какою детскою наивностью звучали для нее слова ее подруги! Как она сама выросла за эти месяцы, ох, как выросла! До могилы доросла...
- Давно, Лара?
- На святки, - чуть слышно отвечала Лариса.
- Что же он пишет? Скоро приедет?
- Нет, он никогда уже не приедет.
- Как! Отчего, Ларочка?
- Вместо себя он прислал локон своих волос.
- Вот какой! Но и это, душечка, хорошо. А у меня и локона его нет. Хоть я знаю, что он любит меня, но он еще ни слова не сказал мне об этом. Он такой застенчивый. А твой отчего же не едет? Не пускают?
- Он умер, Настя.
Сначала Настя как будто не поняла своей подруги. Она думала, что ослышалась, что та шутит. Но когда увидела, что Лариса сидит бледная, как потемневший мрамор, и из-под опущенных ее ресниц выкатились две слезы, тут только рассмотрела она перемену, происшедшую в ее друге с тех пор, как девушки не видались. Настя сама побледнела, ее живое личико отразило на себе и страшный испуг и глубокое горе... Она подошла к склоненной голове Ларисы, тихо взяла ее в свои руки и, припав к этой черной, скорбной головке, только заплакала, не находя слов для утешения. Да и какое тут утешение в то время, когда больше чем руку отпиливают!
Молча они плакали обе. Наплакались вдоволь.
- Что же? Как же теперь? - не знала что спросить распухшая от слез Настя, когда слезы были выплаканы.
- Не воротишь уже, - тихо отвечала Лариса покорным голосом.
- Да, не воротишь. Боже, Боже!
- Но я... надумала, - еще тише сказала Лариса.
- Что, душечка? - встрепенулась Настя.
- Я хочу видеть его могилу.
- А где она?
- Не знаю, в Турции где-то...
- Да как же ты найдешь ее, милая?
- Я разузнаю от Крестьяна Крестьяныча, он хоронил его.
- Он! А он здесь?
- Здесь... кланяется тебе.
Лариса замолчала. Подруга не узнавала ее. И прежде Лариса была много серьезнее ее, характерная такая, а теперь в ее словах, в ее голосе слышалась какая-то упрямая уверенность и твердость.
- Как же ты, душечка, попадешь в Турцию? - спросила Настя, хотя и верившая всегда в Лару, что та даром слов не говорит, но тут и она не знала, что думать. Турция далеко...
- Меня повезут туда! - спокойно отвечала Лариса.
- Кто же, милая, повезет-то? Твой папаша?
- Нет, вот что, Настя. При армии, за больными и ранеными ходят иногда монахини и другие женщины. Я сделаюсь сиделкой. Я уже об этом думала. Туда принимают только тех, которые уже сиживали в гошпиталях. Я поступлю здесь в главную сухопутную гошпиталь, где Саня учится, и там научусь ходить за больными. Теперь уже у нас нужны сиделки: вон что начинается в Москве! Меня примут. А там я попрошусь в армию. А тут я теперь не жилица на белом свете!
Последние слова были сказаны с горечью и силой. Настя сидела не шевелясь, вся пунцовая, она тоже забирала себе что-то в голову.
- Так и я с тобой, Ларочка, пойду, - сказала она нерешительно. Возьмешь меня?
Лара молча и серьезно посмотрела на нее.
- Ты не шутишь? Обдумала?
- Не шучу. Я... - Настя еще больше покраснела.
- Подумай. Это не шутка.
- Я... я не могу жить без него, - сказала она порывисто, и светлые глаза ее потемнели. - А там, в Турции, с тобой я найду его, может быть, раненым...
В соседней комнате послышались шаги. "Маменька идет", - шепнула Настя, бледнея. Девушки прекратили разговор. Да оно и кстати: на улице пьяные голоса отхватывали:
Полоса ль моя, полосынька,
Полоса ль моя, непаханая...
Песни, рыдания, смех, слезы, похоронный перезвон, "сенцы", могила, мор - все это разом валится из мешка жизни. Только расхлебывай!
IX. СКАЗАНИЕ О "ПИФИКЕ". ВСТРЕЧА
На другой день утром, сойдя с своего мезонинчика вниз, к чаю, Лариса застала там веселого доктора. Крестьян Крестьяныч разговаривал о чем-то с отцом и братом. При входе Ларисы они, видимо, замяли разговор и переглянулись. Девушка со всеми поздоровалась. Она смотрела как будто бодрее, спокойнее.
- Ну, Ларивон Ларивоныч, напой-ка нас чаем, да хорошенько, - сказал отец, ласково целуя ее в голову.
- Да саечку свеженькую, милая хозяюшка, нельзя ли? - прибавил веселый доктор, потирая пухлые свои ручки.
- А какую. Крестьян Крестьяныч? - спросила девушка. - Заварную или с изюмом?
- Заварную... заварную-с... А можно и с изюмом эдак, не претит и это.
У дверей стояла краснощекая девочка и во весь рот улыбалась, глядя на веселого доктора.
- Что, Клюковка, тебя еще воробьи не склевали? - обратился к ней веселый доктор.
Девочка прыснула со смеху.
Брат Ларисы, Саня, юный лекарский школьник, заметил:
- Вашим больным. Крестьян Крестьяныч, должно быть всегда очень весело.
- Очень... Очень! Так всегда и заливаются со смеху, а теперь и удержу им нет.
Лариса командировала Клюкву за сайками и села разливать чай.
- А как "Беляночка" поживает, хозяюшка? Не замужем еще? - спросил доктор.
- Нет, - тихо сказала Лариса, не глядя на доктора.
- Ну, ничего, подождет...
- Не до женитьбы теперь, - заметил отец Ларисы.
- Отчего же, коллега? Самое как есть время... Вы все про болезнь-то эту? Э! Пустое! Она веселья боится, такая погань, я вам доложу... А знаете что, коллегушка? - спросил веселый доктор серьезно. - Раскусили вы эту шельму, а?
- Какую, язву, что ли?
- Ее, каналью... Ведь она у нас доморощенная: ну, вот точь-в-точь как всегда на Москве были сайки, да грушевый квас, да Царь-пушка, так всегда была у нас и чума...
- Вы шутите, товарищ?
- Нет, порази меня Царь-пушка, коли я шучу... Мы ее как сайку делаем. Я докладывал об этом и своему генералу.
- Еропкину?