- Еропкину, и он согласился со мной. Мало того: его превосходительство изволило заметить, что почти то же говорит и преосвященный Амвросий, только языком ветхозаветным, а я говорю языком этой шельмы медицины. Пестис у нас, батенька, на Москве растет целыми бакчами, как дыня в Астрахани. Я вчера и его превосходительство Петра Дмитрича возил на наши чумные баштаны, так диву дался: дыньки-то уж зреют, батенька... Генерал так и об полы: "И как-де только мы и живы поднесь!"
Атюшевы, отец и сын, и Лариса с удивлением и улыбкою смотрели на веселого доктора.
- Вас, товарищ, никогда не разберешь, шутите вы или материю говорите, - улыбаясь, заметил Атюшев-отец.
- Я, батенька, всегда материю говорю, всерьез, - отвечал веселый доктор и при этом сделал такое лицо, что молодой Атюшев невольно засмеялся, а Клюква, воротившись с сайками, прыснула со смеху и уронила корзинку на пол.
Веселый доктор, держа ломоть сайки перед молодым Атюшевым, сказал:
- Ну, младой эскулап, позвольте вас маленько пощупать, проэкзаменовать-с эдак малость, ась?
- Извольте, Крестьян Крестьяныч, я повинуюсь вам, - отвечал с улыбкой молодой Атюшев.
Веселый доктор скорчил мину экзаменатора.
- Что есть, государь мой, моровая язва?
- Моровая язва - пестис, есть особого рода болезнь, всех других опаснее, сильно прилипчивая контариоза и, производя наружные знаки на теле, как-то: бобоны, карбункулы, апараксес и малые черные пятна, петехии, скоро и по большей части предает смерти, - отвечал молодой Атюшев по-заученному.
- Изрядно, государь мой. Определите источник болезни.
- Источник сея болезни, по примечанию разных писателей, находится в самых жарких местах, в Индии, в Африке, а особенно в Египте. Яд моровой язвы не только прилипает к телам человеческим, но и ко всяким вещам. Сия прилипчивость причиною, что моровая язва в отдаленнейшие и холоднейшие страны переходит и, рассевая чрез прикосновение ядовитое семя, бедственные производит действия.
- А мы откуда сию болезнь получаем?
- Из Царьграда: Царьград и прочие в турецких областях торговые места, по превратному у турков правилу, по которому они все приписывают правлению слепого рока, почти всякий год претерпевают от язвы немалый в людях урон.
- Изрядно, изрядно... Итак, мы и существо сея шельмы, и источник знаем... А где сия шельма пестис зарождается и отчего? Кто ее сеет? Кто пахарь? А плесните мне, барышня, еще. (Это уже к Ларисе.) Ну-с, где оная рождается?
- Доселе известны были медицине три главных гнездилища сей язвы, и по оным гнездилищам оная и именуется: пестис индика имеет своим гнездилищем Индию, пестис левонтана имеет гнездилище в Малой Азии и Леванте и пестис Египта - в Египте, в Каире. Там он вырастает.
- Изрядно, сударь мой. А где вот эта сайка выросла? А? Откуда она?
- Из Обжорного ряду, барин, - поторопилась Клюква.
Все рассмеялись. Сконфуженная девочка спряталась за дверь.
- Изрядно, изрядно, Клюковка. Обжорный ряд - это своего рода Каир. А где финики растут?
- В Африке, кажется?
- Изрядно, в Африке, где и чума же... А на Таганке вырастет финик?
- Нет, не по климату.
- Изрядно-с. А слон где родится, государь мой?
- В Индии, Крестьян Крестьяныч.
- Преизрядно. А на Кузнецком мосту слон водится?
- Не видал, - юноша рассмеялся.
- Ну, дело. Теперь опять к шельме пестис перейдем... Говорят, что ее к нам занесли из Турции. Ладно! А занесите-ка на Девичье поле финик, примется он?
- Известно, засохнет и не примется.
- Тоже, думаю, тут ему не место. Ладно. Пойдем далее. Значит, все можно занести в Москву: и слона, и финик, да жить-то они здесь не могут, вымрут... Ну-с, еще далее пойдем. Говорят, пестис занесена к нам из Турции вместе с финиками, изюмом да еще там кое-чем... Ну, тут бы ей и капут. Так нет! Она, шельма эдакая, преспокойно растет и множится. Ясно, что попала на родную почву, для нее, подлой, что Индия, что Египет, что Левант, что Москва, все едино... А отчего вот она, бестия, не растет в Лондоне али бы в Париже?
- Когда ее занесут, Крестьян Крестьяныч, так она и там будет расти, горячо отвечал юноша, - вон в XIV веке, читал нам Шафонский, она всю Италию и Францию прошла, а в Марселе так ни единого человека в живых не оставила.
- Изрядно, государь мой. Это оттого, что тогда Париж был то же, что наша Москва-матушка, а Марсель - все едино, что наш Суконный двор... Для этой шельмы пестис, значит, тогда почва была благоприятна по всей Европе. Это ныне ее оттуда помелом гонят, вот что. А к нам она вон пришла как в свой дом, полной хозяйкой, как вот барышня милая здесь. А отчего? Оттого, что мы - Индия, государи мои, Москва-река - сей священный Ганг, а Яуза с Неглинной - это такие Тигр и Евфрат, что в них рыба дохнет... Вот что, милая девочка! - обратился он вдруг к Ларисе.
Девушка невольно вспыхнула. Атюшев смотрел на веселого доктора серьезно.
- Да, в ваших словах есть доля правды, - задумчиво сказал он.
- Не доля, коллегушка, а полна шапка правды. Я так и Еропкину докладывал, когда мы навещали наших суконщиков да прочих фабричников. Поняли вы эту сказку, милая девочка? - вдруг обратился он опять к Ларисе.
У Ларисы на глазах блестели слезы.
- Поняла Крестьян Крестьяныч.
- То-то же. А то какая-то сорока на хвосте принесла, якобы из Турции некии младые сержанты привезли к некоей отроковице образок с волосами умершего их друга, и от этих якобы волос пестис по Москве пошла, слоны по Кузнецкому мосту забегали, у Власья целые финиковые рощи расцвели.
- А как же, Крестьян Крестьяныч, няня-то умерла? - робко спросила девушка.
- Няня-то, "Пахонина", милая девочка? А где захворала "Пахонина"? У сторожа церкви священномученика Власья. А кто в семье у сторожа-то был? Суконщики, фабричники, парии наши. Не няня заразила их, а они огорченной старушке на шею пестис повесили, да и сами перемерли... Вот что, девочка хорошая.
Веселый доктор замолчал. Все сидели такие же задумчивые. Мерно щелкал только маятник часов, да изредка с улицы доносились роковые каноны: "Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею"...
- Эх, кабы я был богат, - со вздохом сказал веселый доктор.
- А что? - спросил Атюшев-отец.
- Я бы еще чашечку испил.
- Так я вам налью, - поторопилась девушка.
- Плесните, милая барышня.
Лариса, вся пунцовая, несмотря на свою смуглоту, задумчиво наливала чай и недоуменно посматривала то на отца, то на брата.