- И удивительно, точно сговорились наши полководцы: тут у Кагула поражают неприятеля 21 июня, в день святого мученика Иоанна, а там при Чесме - 24 июня, в день рождества Иоанна Предтечи.
"Настенька... милая... красавица... Эх, задержут в проклятом карантене... Что-то она, похорошела?" - невольно, после беды, мечтается Рожнову при виде колоколен Коломны.
Заной, заной, сердечушко - эх, ретивенькое!..
- А вы из Петербурга сюда командированы?
- Из Петербурга... Скучно здесь...
- А давно?
- Недавно, только что учредили карантен.
- И долго нас, государь мой, продержите вы?
- Не знаю, господин полковник, как доктор за нужное признает... А вон и монастырь ваш.
- Карантен?
- Да, он самый.
Все со страхом взглянули на длинные, деревянные, наскоро сколоченные сараи, раскинувшиеся по нагорному берегу Оки, против самой Коломны... Бойни какие-то, с часовыми по концам и у ворот - настоящие загоны, куда скот перед боем запирают... Даже полковая Маланья, высунув из соломы свою умную мордашку, с удивлением посматривала то на эти сараи, то на хмурое лицо хохла, которому, в проезд через Малороссию, не удалось повидаться с своею "дивчиною", с "чорнявенькою" и "кирпатенькою" Горпиною... Уж и "дивчина" же эта Горпина! "чорна коса, як Горпина йде, по ягодицам бье"... "билы щоки мов вишнею намазани"... "чорны брови на шпурочку"... "а за пазухою таке, що и не вщипнешь, и в величенну шапку не влизут"...
Над всем зданием и вокруг него клубами ходит дым. Своеобразный смолистый запах этого дыма слышится издали. Страх невольно забирается в душу... Это жертвенный дым, исходящий из великой скинии для умилостивления гневного божества...
Мычанье скота, запертого в загоны и окуриваемого, тоску наводит... Повозки проезжают мимо свежевырытого рва, который тоже дымится. По сю и по ту сторону рва рогатки; это запоры для нее, для смерти, которая носится в воздухе вместе с дымом...
Из-за тогобочных рогаток какой-то всадник машет шапкой. Хомутов осаживает своего коня. Это вестовой казак из города прискакал, шапкой знаки подает...
- Откуда, Гаврилыч, и с чем? - кричит Хомутов вестовому.
- Из моровой комиссии, ваше благородие! - приложив ладони ко рту, выкрикивает тщедушный "Гаврилыч".
- С чем?
- С вестями... Лепорты привез.
- Давай!
Казак достает из подсумка, висящего через плечо, пакет с "лепортами". За плечами у казака лук и в кожаном, потертом донельзя колчане вязанка самодельных стрел с грубыми наконечниками. Вестовой вынимает из колчана одну стрелу и к первому концу ее привязывает пакет. Затем снимает с плеча лук, накладывает на него стрелу и натягивает тетиву.
- Ловите, ваше благородие! - кричит он.
Стрела взвизгивает, перелетает через ров и рогатки и падает у самых копыт коня Хомутова.
- Ловко, молодец, как раз угодил, - одобряет Хомутов вестового. - Вот какова у нас почта, на стрелах любовные цидулочки из моровой комиссии получаем, - улыбаясь, обращается он к приезжим.
- О! Дас ист цу шрекклих! - не вытерпливает немец.
- Ну, шрекклих не шрекклих, господин полковник, а скучно.
Один из казаков, сопровождавших Хомутова, соскакивает с коня и, подняв стрелу с привязанным к ней пакетом, подает ее офицеру...
- По секрету, ого! - читает Хомутов надпись на пакете.
Вестовой, что привез пакет, снова машет шапкой из-за рогаток.
- Ваше благородие! Ваше благородие! - кричит он в рупор из своих ладоней.
- Что тебе, Гаврилыч?
- Квиток, ваше благородие!
- Какой там квиток?
- Квиток... расписочку, значит, что получил лепорт.
- Ладно, подожди! - потом, обратясь к фон Шталю, прибавил: - Ведь у нас и расписку ему выдать не иначе можно, как через карантен. Сначала ее напиши, да высуши, да в уксус омочи, да там ее через огонь окурят, тогда и бросай на стреле на тот бок... Беда! А то она, проклятая, может, на клочке бумаги сидит, либо в чернильницу забралась, либо на конце пера угнездилась, ну, без карантену да без окуриванья огнем и нельзя ничего посылать на тот бок... Перекинешь и ее анафемскую на стреле... Вот дожили.
Повозки остановились у ворот карантина. Ух, это точно кладбище для живых...
III. КАРАНТИН. БЕГСТВО ЗАБРОДИ
Карантинные здания состояли из трех рядов низеньких, длинных, отгороженных одна от другой деревянных казарм, при одном взгляде на которые у приехавших сжалось сердце.
Собственно карантинные лазареты расположены были по краям этого живого кладбища. Это были длинные, очень длинные параллелограммы, с своей стороны разбитые на маленькие, в несколько сажен параллелограммики, в которых вмещались маленькие дворики с крохотными, на одной стороне крытыми навесниками и такими же крохотными в два крохотных окошечка домиками, находившимися в общей связи и под одною тесовою крышею со всеми прочими крохотными домиками общего, большого, сильно удлиненного лазаретного параллелограмма. Достаточно вообразить длинную, очень длинную, конюшню, разбитую на соответственное число стойл: каждое стойло вмещает в себе и крохотный домик со светлою комнаткою, кухнею и печкою; и свой длинненький, открытый, но отгороженный от другого, дворик; и свои отдельные воротцы, запертые на замок, ключ от которого у карантинного доктора; и свое единственное отверстие, в которое по маленькому желобику вливают воду в чан для заключенных в этом параллелограммике...
По длинной крыше лазаретов лепятся трубы по числу карантинных покоев.
Между лазаретами тянутся карантинные службы, заключенные в особую деревянную ограду: на первом плане караульня, вмещающая в себе покои офицерские, писарские, унтер-офицерские и жилья для часовых и конвойных. Далее покои для доктора, аптекаря и фельдшеров, покои комиссарские, служительские для могильщиков ("мортусов" в смоляном платье); особо для поваров, прачек. Тут и амбары для съестных припасов, и амбары курительные, и сараи для карантинного имущества, для скота...
Все чувствует себя заживо погребенным, вступая в это чумное чистилище... Никто не смеет приблизиться друг к другу, прикоснуться, каждый боится всех и все каждого...
По знаку Хомутова привратник растворил карантинные ворота, и повозки въехали во двор.
На дворе было пусто: в тот момент, когда во двор вступали вновь прибывшие жертвы чистилища, никто, кроме доктора и его помощников, а ровно страшных "мортусов", одетых во все смоляное, в смоляных рукавицах и в смоляных масках на лицах, никто не смел показываться на дворе.