Было как на монохромном подмалёвке — очень нечётко и не совсем правильно. Зато понятно как никогда.
Воздух заволакивало этой глухой чёрной пеленой. Давила на сознание знакомая печальная аура… такая, которую носили агаты и кварцы. С печалью мешалось чувство безнадежного одиночества. И, чего алхимик не ждал, чувство необыкновенной доброты.
Стоило задуматься на секунду, что неясно было, куда идти, как камни вокруг вздохнули. Пространство колыхнулось и двинулось вперёд, навстречу учёному.
Он шёл туда, куда ему предлагали, и увлеченно, едва не доходя до помешательства, анализировал этот… новый слой действительности? Как это назвать?
Его удивляло обилие чёрного. По другую сторону этого подпространства кварцы и агаты пылали красным. Здесь же они походили на чёрные дыры в снегу и стенах. Поглощали свет. Поглощали тепло. Стали полной противоположностью самих себя. И была в этой черноте неровность, был странный нахлёст. Нахлёст не было видно, но его можно было очень явно почувствовать. Оттуда тянуло холодом, болезнью и усталостью.
И Альбедо двигался именно туда.
Знакомых подземелий он в этих коридорах больше не узнавал. И не пытался. Они менялись каждую минуту. Бесшумно и плавно, будто в вакууме, туннели переворачивались, вздымались, сменяли друг друга, выстраивая новый, причудливый путь. Очевидно, это пространство не вполне существовало в материальном плане.
Чувство болезненности и бессилия стало ощутимо крепнуть.
Альбедо услышал чужие шаги. Или, лучше сказать, свои собственные.
Белый, тонкий силуэт вытянулся перед ним, как зеркало. Вот чьей природой были холод, болезнь и слабость. Вот кто концентрировал эту ауру. Альбедо видел в остром взгляде брата ледяной накал, видел тяжесть, с которой тот дышит. Видел тонкую, до ужаса тонкую кожу, белую от холода и синюю от вен. Увидел черные кривые клинки, зажатые между бледных паучьих пальцев.
И понял, что делать.
Киноварь блеснула в черноте.
========== Глава XIV. Вальс красных огней ==========
— Предательская гнида!
Теперь он шел по коридору настолько тёмному, что приходилось время от времени выставлять вперёд руку и обращаться к элементальным частицам на полу, чтобы только ни во что не втесаться. Эхо тоже помогало. Поэтому, наверное, Кэйа и ругался во всю прыть.
Точно не потому что в напарники ему досталась такая сволочь.
Очевидно, Альбедо врал. Естественно, рыцарь это понял. Не было у алхимика никакого колоссального морально-нравственного страдания, не было у него сомнений. Но что было вместо них? Альберих не знал. Он мог только определить вранье, он не умел читать мысли.
Хотя здесь нечего было читать. Всё было просто. Его послали.
Одно оставалось неясным: что он будет делать, когда морок подступит к нему, если рядом не будет белого огонька?
«Я дурак».
— Но дуракам везет, разве не так? — шепнули над самым ухом.
Резкий разворот спас, похоже, Альбериху жизнь. Он ледяной вспышкой отразил удар клинка. Хлесткий. Точный. Грозивший рассечь ему спину.
Еще выпад холода. Почти рефлекторный. Вслепую. Промах.
Шаркнули по снегу сапоги. Отскочив на три шага, Альбедо посмотрел капитану в глаза.
Нет. Это был не Альбедо. Этот был другой. Какой-то белый, совсем белый. Губы у него были синие. С тяжелой полуулыбкой. Были не мигающие больные глаза, нацеленные, как штыки, на Альбериха.
На шее не было звездочки.
Рыцарь рванул наискось. Ледяная сабля весело легла в руку. Звякнула о полуторку. Холодная пыль резанула щеку.
А затем еще раз. И еще. Лёд шипел и крошился, а двойник не открывался. Бил коротко, почти без замаха, — в шею, в бок, в плечо, по ногам! Альберих отвечал. Спокойно. На выдохе.
— Хреновенько тебя братишка драться учил!
Меч противника прошел над головой.
Бой на клинках. Это так скучно.
Выпад холода разрядил обстановку. Двойник вскинул руки, закрываясь. Альберих отступил на шаг. Ударил саблей об пол. В руке остался ледяной осколок.
Оппонент уже, — не замахивался — бил.
Альберих нырнул к нему вплотную. И просто сбил его с ног! Клинок двойника вспорол воздух.
Рыцарь ударил осколком в шею. Руку перехватили.
Алхимик… это существо дико улыбалось. На таком расстоянии Кэйа мог отчетливо слышать тихий досадный хрип. Противник дрожал. Вцепился в осколок. Не давал додавить ножа до глотки.
Тогда осколок разорвало. Вспышка мороза ослепительно хлопнула перед лицом двойника. Тот вскрикнул. В кулаке рыцаря уже лежала новая льдинка.
Кэйа прижал её к горлу врага.
«Попался, касатик».
Он видел, что противнику больно было раскрыть глаза. Шипя и отдуваясь, чувствуя лезвие на коже, он крутил головой. Чертыхался. Когда его глаза приоткрылись, наконец, ледяными щелками, Кэйа улыбнулся. Легонько. Успокаивающе.
— Ты скажешь мне, где Кли, и объяснишь, что случилось с Альбедо, — убаюкивал капитан, — а я взамен голову тебе не отрежу. Договорились?
Тогда двойник перестал вертеться. Медленно и буднично, он выдохнул:
— Будем знакомы, человек.
Глаза. У этого существа были страшные глаза. С насмешливыми искорками, совершенно равнодушные. Такие бывают у тех, кому по-настоящему на всё наплевать.
Отвести взгляда от этих глаз не получалось.
Кэйа дёрнулся, будто пробуя вырваться из захвата. Бесполезно. Никто его не держал.
В казармах в апреле очень-очень холодно.
— Это я тебе голову отрежу…
Голос звучал словно издалека. Альберих чувствовал, как тяжелели его легкие. Зрение заплыло черными пятнами.
Руки в тот день ему обварило. Джинн шептала что-то доброе на ухо.
Отца похоронили на холме.
Сквозь морок Кэйа чувствует, что тело его сейчас безжизненно валяется на холодном полу. И чужая рука аккуратно убирает волосы с его лица. Прикосновение ледяное. Морок горячий. Давит на голову.
В красном билась молния. У брата дрожали губы и сжимались кулаки. Огонь.
— Это ещё что такое… – врывается растерянный шепот.
Дилюк в тот день на него не кричал.
— Мама дорогая!
Не надо туда лезть.
— Мы с тобой, оказывается, оба никому не нужны, друг.
Да, его бросили. Да, брат его ненавидит. И он ненавидит сам себя. Потому что так должно быть. Он заслужил. Он не тот, кем должен быть. И он ничего не может изменить.
«Нет! Это не мои мысли».
У него не сохранилось воспоминаний о том, как отец ушел. Не было картинки, не было силуэта, растворяющегося в дожде или мгле ночи, не было никакой романтики.
Потому что отец сказал ему уходить самому.
А Кэйа был послушным ребенком.
— Я ничего не внушаю, я только показываю…
— Ты лживый бешеный паразит, — выплюнул Альберих, не слыша собственного голоса.
Тогда он увидел развалины в красных языках, треснувшую землю, разорванное небо…
Чужая чёрная рука лезла в его память, копалась в фактах и событиях. Это были не его воспоминания.
— Да будь ты хоть наполовину тот, кем должен был быть, ты бы это помнил, — в голосе сквозило разочарование, — Стыдно, галчонок.
Галки…
Кэйа ничего не чувствовал и не видел, но слезы проглотить у него получилось. Нет, об этом он сегодня вспоминать не собирался.
О чем угодно он готов сегодня думать, но об этом — не будет. Просто не будет.
Стало очень больно.
Он не будет.
Физически больно. В голове.
Черное солнце! Нет, это… это тоже неправда. Это Луна. Луна закрыла собой Солнце.
Солнцу самому страшно. К нему на небо летят галки — черные, маленькие. Летят быстро, не жалея сил, чем выше, тем лучше, и чем выше, тем горячее.
«Я никогда не понимал».
Они возвращаются на землю. Белым пеплом.
Под дождем пепла стоит фигура. Черный силуэт. Маленький… кажется. Кэйа не узнает ребенка, не видит его лица — только затылок, и тот в капюшоне. Он не знает, как ребенка зовут, но знает, что тот чувствует. Они оба чувствуют одно и то же.