Я винил себя. За то, что не настоял на походе к врачу, как только она впервые пожаловалась на недомогание и слабость. За то, что два месяца отмахивался от ее слов о головной боли и участившихся случаев простуды. За то, что не обращал внимания на ее неестественно болезненный вид. Тогда все это выглядело такой мелочью, но она и сама тянула с обследованием.
Раз за разом Анна откладывала визиты к докторам, уверяя меня и себя, что недомогание вызвано количеством свалившейся на нее в то время работы. Шутила, что ей просто необходим небольшой отпуск, который придаст ей свежих сил и все станет как прежде. И мы ждали этот отпуск. Если бы я тогда только знал, что он никогда не наступит.
По-настоящему я всполошился лишь после того, как она начала резко терять в весе. Мы наконец прошли обследование, но обнаружилось, что уже слишком поздно. За считанные недели болезнь приняла агрессивную форму и перешла в смертельное наступление. На тот момент ей исполнилось всего тридцать три.
В отличие от меня, Анна была набожной. Иногда мы спорили на эту тему и в такие минуты она повторяла, что Господь не оставит без внимания мои богохульные высказывания и другие грехи. Что ж, видимо, ее кровожадный Бог решил покарать меня таким странным способом и часто я думал — лучше бы он забрал меня вместо нее. Уж я бы не упустил случая предъявить ему всех своих претензий. Их у меня скопилось немало.
Пока я размышлял о своем никчемном существовании и заново переживал смерть Анны, ко мне наведывалась Джонсон. Она заявилась с предложением гарантированного снижения срока в обмен на признание вины. Великодушно пообещала всего восемь лет.
Я послал ее к черту. Твердо решил настаивать на самообороне, хотя уже почти смирился, что в заключении мне придется провести несколько долгих лет. Прежде чем мне предъявили официальные обвинения, я просидел за решеткой четверо изнурительных суток и только в четверг после полудня меня вызвали к судье, назначили государственного защитника и зачитали обвинительную речь. Вину я не признал.
Адвокат мне попался совсем молодой, всего год как окончивший юридическую школу, но, несмотря на это, парнем он оказался толковым и въедливым. Перед судебным заседанием мы успели переговорить лишь тридцать минут, но их хватило, чтобы я понял — выиграть этот процесс для него будет делом принципа. Он настоял на суде присяжных и я был с ним полностью согласен.
Помимо того, он ходатайствовал об освобождении меня под залог, но на принятие судом решения, а также согласование и улаживание всех формальностей потребовалось еще трое суток. В итоге количество проведенного мной в камере времени растянулось в семь дней. Выпустили меня только в понедельник.
Первое слушание по делу назначили через три недели и теперь в запасе я имел всего двадцать один день на подготовку к будущим испытаниям. Возможно, это будут мои последние дни на свободе.
На выходе из зала заседаний меня поджидала Джонсон. Объявив о наличии важного разговора, она в свойственной себе повелительной манере пригласила меня проследовать в ее кабинет. Я хотел было снова послать ее к черту, но в случае отказа та пригрозила вызвать меня уже официальным уведомлением. Представив, что в таком случае мне опять придется тащиться в округ, я нехотя согласился.
Департамент особого отдела полиции находился в соседнем с окружным судом здании. Их соединял длинный, крытый стеклом переход, так что далеко идти нам не пришлось. Весь путь мы проделали молча и только когда вошли в кабинет, Джонсон, указав на стул для посетителей, предложила:
— Присаживайтесь, Джон. У меня осталась к вам пара вопросов.
В кабинете царил идеальный порядок. На темной, до блеска отполированной мебели не наблюдалось ни пятнышка. Казалось, даже если заглянуть в самый дальний угол этого светлого, просторного помещения, не обнаружится ничего похожего на пыль или тем более мусор. Здесь вообще не было ничего лишнего.
Взгляд входящего сразу упирался в огромное, во всю стену окно и громоздкий рабочий стол. Остальная обстановка имела совсем уж минималистичный характер. Пара шкафов с документами, несколько полок и большой телевизор с плоским экраном на стене — вот и весь интерьер. Кабинет Джонсон оказался под стать ей самой — такой же холодный и бездушный, как и эта женщина в сером деловом костюме.
— Не представляю, о чем вы хотите поговорить, инспектор, но учтите, я не настроен на долгие задушевные разговоры, — сказал я, садясь на предложенный стул. — Я провел в камере семь суток и чертовски хочу домой. К тому же я вам уже все сказал.