События для Вельмола, до сих пор не пришедшего в себя, и в особенности для этого последнего воина навсегда отпечатались в памяти и длились настолько медленно, что они могли всё рассмотреть в мельчайших подробностях.
Уже изрядно побитому воину всё же удалось поднять голову, взглянуть и увидеть худшее в своей жизни. Арбалетчика, который начал заряжать арбалет, то, как он пристально прицеливался в ногу женщине, закрывая один глаз и то, как он вдохнул воздуха, чтобы мягко нажать спусковой крючок, чтобы выстрел прошёл удачно. И всё для чистого издевательства, чтобы она упала, и начала кричать от боли, хватаясь за свою ногу.
Загнанный воин-одиночка отреагировал на это очень бурно, в то время как некоторые из солдат начали смеяться над этим зрелищем. Его крепко держали, не давая и шевельнуться уже пятеро крепкого вида мужчин. К огромному сожалению о происходящем, безучастному, подавленному Вельмолу было горестно, и он понимал, что это не конец.
Последний из воинов деревни пытался яростно выпутаться из захвата скалящихся воинов, и всё же он никак не мог успеть спасти свою жену. Просвистел роковой выстрел в тело женщине, замертво павшей. В её безучастных глазах застыла скорбь.
Одиночка не смог этого вынести. Всё его лицо приобрело звериный оскал, он возжелал хоть как-то и кому-то отомстить. Он, взревев, схватил зубами и вырвал целое ухо наёмнику, который завизжал как свинья от дикой боли, придерживая обеими руками рваную рану, пытаясь тем самым остановить кровь.
Собрав всю волю в кулак, одиночка быстро присел и мгновенно, прилагая все силы, разведя руки в стороны, он резко высвободился ото всех противников. Каждый из захватчиков полетел в грязь, удивлённо. Это дало некоторое преимущество, и воин вытащил кинжал из-за пояса ближайшего упавшего. Кинжал был хорошо заточен и держался равномерно. Он слегка повертел им, взвесил в руке, один раз подбросил в воздух и не глядя поймал другой рукой. И всё для того, чтобы приготовиться для мстительного броска в ненавистного арбалетчика, который находился возле капитана Отамира.
Как только стрелок начал вновь заряжать арбалет, видя этот свирепый взор и ухмылку, воин с нечеловеческим возгласом метнул кинжал в него.
Ему повезло, он попал точно в грудь и тот повалился на своего соратника по оружию. Месть совершена, его жена была отомщена, но разве это может заглушить его глубокую боль? Его дочь находилась вдали, за несколькими десятками солдат, окруживших его кругом, тупо таращившихся на него с удивлением и опаской. Теперь он был не только еле одетым, без защиты и поддержки, но и без оружия вовсе. Все, кто его держал и избивал, попятились, переговариваясь меж собой:
– Дух Адишола вселился в него!
– Или змея Хадия!
– Он вообще человек?!
Один из наёмников, наблюдавший за всем этим представлением, который хохотал громче всех в согнувшейся позе, начал реагировать запоздало. Вытерев слёзы смеха, он с куражом достал меч из ножен и побежал на воина-одиночку как на беззащитную овечку. Он начал замахиваться для нанесения удара прямиком в грудную клетку, но одиночка успешно увернулся, с лёгкостью и быстротой молнии перекинув его через себя. Наёмник с грохотом и стоном свалился в грязь лицом.
Подойдя и взяв в руки его валяющийся меч, пока тот был шокирован лёжа в нелепой позе, последний воин этой деревни с хрустом вонзил сталь в спину врага.
Некоторые из воинов и наёмников вовсе не обращали внимания на этот бой, тайком занимались более важным делом – разорением домов, которые ещё не подожгли. Они перевязывали ноги баранам, засовывали кур в мешки, чтобы унести их с собой после этого легчайшего набега. Путь обратно предстоял неблизкий, и что-то нужно было с собой захватить, дабы прокормиться. Другие забирали кольца – если они не снимались, то, не ведая сострадания обрубали целиком палец. Серебряные браслеты, медные цепочки, любые монеты, всё, что имело хоть какой-либо вес и цену в их стране – исчезало бесследно. Они шарили по карманам у уже убитых мирных жителей, торопясь, пока капитан не даст приказ прекратить. Доходило до того, что раздевали трупы догола – лишь бы одеться потеплее в таких суровых осенних условиях.
С одной стороны, их понять можно было – тела эти больше никогда не оживут, и не было смысла придерживаться каких-либо человеческих норм по отношению к ним. С другой же стороны, это было бесчеловечно и неправильно – полное моральное падение и мародёрство. Солдатам и воинам и так платили неплохо, но всё равно жадность над некоторыми брала верх, и они не стыдились обворовывать всё и вся при первой же возможности, теряя тем самым облик человека.
Вельмол смотрел на последнего воина этой деревни без вражды, понимая его безвыходную ситуацию, в то время как тот был на пределе. Воин-одиночка осознавал своё положение и то, что в конце концов проиграет, но это для него уже не имело значение. В его глазах виднелась истинная горечь и отчаяние, один на один он вполне мог убить бы каждого второго, даже с таким скудным вооружением. На его деревню напали, подожгли дом, перебили его друзей, знакомых, и под конец у него на глазах убили жену. А капитан Отамир зачем-то оставил его связанную дочь позади седла своей лошади, периодически тиская её. Но даже через кляп во рту были слышны её крики к отцу, что ещё более придавало ему хладнокровной решимости. Он посмотрел ей прямо в глаза, увидел слёзы и то, как надсмехается наездник, похлопывая её по заднице.
Одиночка боялся, что его дочку отдадут в вечное рабство служанок к каким-нибудь престарелым богатеям, а что ещё хуже, в один из домов блаженства, о которых он был наслышан.
Ронэмил медленно, со вздохом, и как будто бы нехотя вышел из круга людей, с силой расталкивая толпу зевак, раскручивая в руках своё любимое копьё, чувствуя на заранее победу. Сняв и откинув в сторону чужой шлем, он посмотрел на измазанного грязью оборванца и слегка усмехнулся так, как он любил делать перед каждым боем. Предстоял нелепый, неравный бой. Каждый из наёмников знал, что одноглазый – самый проворный из всей роты, во время боя к нему лучше не подходить близко даже соратникам. Несмотря на то, что глаз защитника деревни кровоточил, рёбра были в кровоподтёках, а руки были по локоть в крови, он стоял стойко и непоколебимо – готовый принять любой поворот судьбы. Многие обратили на них свой взор, некоторые даже перестали мародёрствовать, так как знали, что сейчас состоится как минимум красивый бой и будет на что поглазеть.
Ронэмил улыбнулся своей роте наёмников и яростно провозгласил:
– Ну, мелкота, поддержи меня!
В небо поднялись кулаки наёмников, послышались дружные выкрики со смешками. Солдаты одобрительно, ритмично ударили мечами по щитам.
Бой начался мгновенно. Высокий копьеносец быстрыми шагами пересёк разделяющее их малое расстояние, нанёс разрезающий удар с левой стороны, метя в торс. Но оборванец в лёгкую увернулся, нанеся ему удар ногой под зад, скорее с издёвкой, чем в полную силу. Это подействовало на солдат, которые начали истошно ржать, так как Ронэмил плюхнулся прямо в лужу с головой.
Одноглазый копьеносец ожидал чего угодно, но только не такого. Смех он ненавидел ещё смолоду, и до сих пор это воздействовало на него как стимул. Он усмехнулся, смахнул с лица грязь, похлопал и закивал, злостно сжимая зубы. Ронэмил поднял своё копьё с мутной лужи и развернулся к противнику, начав медленно подходить к нему, кругообразно раскручивая оружие всё быстрее и стремительнее. Это была его одновременно защитная и атакующая поза, он её подсмотрел у одного опытного солдата, когда тренировался несколько лет назад – нанести ему удар было практически невозможно, так как лезвие копья постоянно делало оборот. Его противнику ничего не оставалось, кроме как отступать назад и периодически ударять, но толку не было, все удары парировались и отклонялись. Некоторое время так и продолжался бой, но противник понял слабость этой стойки. Все солдаты и наёмники держались поодаль, на расстоянии нескольких шагов, окружив их кругом; некоторые между собой ставили целые жалования на победу того или другого.