Как славно умерли герои сорок пятой — Базарный, Макаренко, Няга, Недашковский!.. Их провожали салютами, цветами: чебрец, полевой цикорий, наперстянка, ярко-красная вербена… У могилы Недашковского и его товарищей спустя много лет появились в человеческий рост густые заросли плакун-травы, по-молдавски — флорилэ-зынерол. Цветами провожали в последний путь Настю…
…Одесса. Тысяча девятьсот пятнадцатый год. Его, Якира, призванного на военную службу студента, старые мастера учат точить головки снарядов, а он учит их постигать смысл запрещенных брошюр. Какая это была дружная братская семья! Вот тогда на заводе Гена он понял и решил, что жить надо для этих людей. Жить и бороться за их свободу, за их счастье.
Два десятка лет он посвятил себя делу простых тружеников и их доверием поднялся… Чем выше был подъем, тем страшнее падение. Но если можно было бы начать все сначала, он, не задумываясь, пошел бы по тому же пути, по пути борьбы за счастье тех, чьими стараниями, чьим трудом держится жизнь на земле…
Уже после суда о сохранении жизни Якиру и всем его товарищам по давнему обычаю ходатайствовала тюрьма. Но в помиловании было отказано. За день до казни Якир писал: «Я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к партии, к стране, с безграничной верой в победу коммунизма».
Когда-то в Виннице, семнадцать лет назад, у могилы деда Теслера он сказал: «Во время смертельной беды кисляй думает о спасении холки, гражданин — о спасении чести». Теперь речь шла о спасении чести коммуниста. И Якир в эти дни смертельной беды туго затянул себя спасательным поясом — верой.
Пусть он в результате злых интриг и подвохов умрет, но — он твердо верил в это — всегда будет жить Советская власть, советский народ, изо дня в день будет крепнуть Красная Армия, будут гудеть зажженные свободным народом домны, грохотать в лавах растревоженный им уголь, шуршать свеженапечатанные им листы газет, звенеть взращенная им золотая пшеница… А нынче, подумать только, такой богатый урожай, как тогда, в бурном девятнадцатом году…
То, чему Якир учил людей, было и для него самого, наперекор всем суровым ветрам, железным законом. До последнего дыхания он был полон веры в незыблемость советского строя, в неприкосновенность его гранитных устоев, в силу народной правды, веры в то, что дело, которому он посвятил всю свою жизнь, — дело правое, что честная смерть в тысячу раз дороже бесчестной жизни.
Якир погиб с большим достоинством. Если бы он мог знать, что партия словами первого секретаря ЦК снимет с него незаслуженное бесчестие, он умер бы не только достойно, но и легко.
Геолог в поисках ценной породы роется в недрах земли. История в поисках истины роется в недрах времен. История — это не веселые басни, не легенды, не бойкие сказки, порой замалчивающие подвиги героев и раздувающие славу обозников.
Советский народ не перечеркнул своей истории. Он с великой радостью листает ее героические страницы, с печалью заглядывает в ее скорбные строки, зная, что дурное больше не повторится.
Ленинская партия, возглавив победный марш советских людей к коммунизму, на своем XXII съезде начертала боевую программу действий для сталевара и ученого, для углекопа и артиста, для хлебороба и врача, для ракетчика и писателя — для каждого советского человека. В центре внимания съезда были также успехи наших друзей и козни врагов, тревоги о делах земных и дерзновенные планы бескровного завоевания космоса, заботы о человечестве и отдельном человеке. Отражая чаяния миллионов, съезд решал жизненные вопросы: о сохранении прочного мира на планете, о создании его надежной опоры — мощного ракетно-ядерного щита.
Большевистский форум еще и еще раз провозгласил, что ленинская правда нерушима. Движимый думами о грядущем, он нашел необходимым вспомнить и о безвинно погибших. XXII съезд партии подтвердил, что Тухачевский, Якир, Уборевич были заслуженными людьми нашей армии и что они не совершали никаких преступлений против партии и государства.
Пусть же доброе слово о командарме Якире, прозвучавшее с высокой трибуны партийного форума, будет венком чести и славы на его безвестной могиле, на которую тогда, в трудном и тревожном тридцать седьмом году, ни одна рука не положила ни свежих лозинок вербы, ни веток душистой липы, ни охапки печальной плакун-травы, ни пучка нежно пахнущей вербены, каждый цветок которой — тесно сомкнувшиеся пылающие сердца.